Чебуреки, или Похождения Линейкина-сына в калошах без зонтика

— Начинаются соревнования по прыжкам в высоту, — объявило радио. — Участвуют…

Мальчишки с улицы Ермушкиной полезли в свои ложи на заборы и деревья.

Репродуктор хрипел и гудел, но можно было кое-что понять. Диктор коротко сообщил, что школьник Роман Линейкин добился замечательных результатов в небывало короткий срок. Это легкоатлет с большим будущим и так далее.

— Прыгуны готовятся, — говорит диктор. — Лица сосредоточены. Стадион имени Ермушкиной ждет рекордов. Прыгуны с опаской поглядывают на паренька в голубой майке. С ним тягаться трудно. Просто невозможно…

Ромка присел на корточки, руки у самых пяток, ждет.

Первая попытка. Высота взята!

Планка поднята выше, и снова взята высота. Стадион шумит все сильнее. Люди на трибунах встают. Линейкин что-то шепчет тренеру. Тот кивает ему и подходит к судьям. Картошкин стоит недалеко от Линейкина. Он хочет понять, разобраться. Он хочет прыгать так же высоко.

И вот радио объявляет:

— Роман Линейкин просит поднять планку сразу на высоту, превышающую мировой рекорд!

Трибуна вопит.

— Ли-ней-кин! Ли-бей-кин!! — летит по всей округе.

Ромка глядит на стоящего одиноко Алексея Алексеича.

Тот поднял руку ладонью наружу. Это приказ тренера: «Давай!»

Ромка начинает разбег. Он сильнее разводит ногами и почти отрывается от земли. В несколько движений он приближается к планке. Стадион кричит. Ромка сгибается для последнего прыжка и выпячивает грудь, чтобы как можно красивее пролететь в воздухе, и вдруг он чувствует, что теряет равновесие. Он машет руками, как канатоходец, грудь ушла слишком вперед, а ноги стали тяжелыми, будто налились свинцом. Нет сил ими пошевелить. Линейкин упал на четвереньки. Ноги приросли к земле.

Стадион, почувствовав неладное, замер. Все видели, что произошло невероятное: шаги известного спортсмена Линейкина становились все меньше, и неожиданно он прилип к дорожке.

Не прыгнул! Так и стоит на четвереньках. Если бы он споткнулся и упал или сбил планку, тысячи людей ахнули бы, и все. А тут…

Телевизионную передачу на всякий случай сразу прекратили по техническим причинам. Стадион снова начал гудеть, люди требовали быстрее объяснить, в чем дело.

Первым возле Ромки оказался Алексей Алексеич.

— Ты что, ты что, Линейкин? — крикнул он на ходу.

Ромка вертел головой, поднимал руки. Но с места сойти не мог.

— Я?.. — он испуганно оглядывался. — Не знаю… Мо… может быть, калоши?..

— Какие калоши? Ты что, с ума сошел?..

В глазах у Ромки стояли слезы. Он разевал рот, как будто вокруг исчез воздух.

Вокруг Ромки образовалось кольцо из судей и спортсменов. Прибежал врач с носилками. Секторы опустели. Старший сержант Нигугушвили тщетно пытался уговорить всех не подходить к месту происшествия.

Врач проверил пульс. Ромку взяли под мышки, но оторвать ею от земли не удалось. Врач длинными пальцами начал ощупывать Ромкины ноги. Кости, мышцы… Все цело. Абсолютно здоров. Пальцы дошли до кед и стали расшнуровывать их. Ромку тряхнули, подняли за руки, босиком положили на носилки и понесли в раздевалку. Ромкины кеды остались на земле.

Он лежал бледный, закрыв глаза. Как было бы прекрасно, если б у него что-нибудь болело! Ну хоть бы ногу сломал. Умереть — тоже совсем неплохо.

Рядом с ним шел Картошкин. Он прямо-таки расстроился оттого, что Линейкин не стал чемпионом.

— Ну что ты? А, Линейкин? — спрашивал он.

Тот закрыл руками лицо.

Линейкина-мама в слезах бросилась к раздевалке. Ее не пускали.

— Я мать! — причитала она. — Отдайте мне моего мальчика, моего ребенка!

За ней бежал Кузьма Кузьмич.

Алексей Алексеич встал на колени и стал отрывать кеды. Не удалось. Тут он увидел, что в кеды засунуты калоши, подошвы растеклись, и все прилипло к земле.

Алексей Алексеич ничего не понял. Вспомнил только, что первый раз, когда он на уроке открыл Линейкина, тот тоже был в калошах. Калоши его погубили, решил он, потому что от калош бывает ревматизм.

Я сидела с бабушкой дома и все думала про Линейкина, а потом вдруг решила: надо просто скорей забрать у Ромки калоши. Забрать — и все, вернуть Чебуреки. Раз Ромка сам не понимает, все равно потом поймет. И я побежала на стадион. Надо успеть! Всегда рев слышен за версту, а тут было как-то тихо. На трибунах народу мало, а на поле толпа. Иду, а мне навстречу Жанна Степановна.

— Аленка! Где же ты?

— Вот я.

— С Линейкиным несчастье.

У меня голова закружилась: опоздала.

— А что с ним?

— Еще не известно, бежим в раздевалку.

Там уже была Варвара Ванна, наш классный руководитель.

— Что с Линейкиным? — спросила Жанна Степановна.

— Не знаю, не знаю. Позор. Он совершенно здоров. Все это ужасно. Он просто наплевал на коллектив!

— А мне, Варвара Ванна, кажется наоборот: это коллектив плевал на Линейкина.

— Ну, знаете ли!.. — сказала Варвара Ванна.

— А где же шестой «Б»? — спросила Жанна Степановна.

— Я приказала Макаровой построить класс и увести отсюда. Поболели, и хватит. Всем пора уроки делать.

Она повернулась и тяжелыми шагами пошла к выходу.

— Линейкин, — спросила я. — У тебя ничего не болит?

Он замотал головой.

— Тогда айда домой.

— Идите, идите все! — угрюмо сказал Линейкин. — Я буду здесь!

— Ничего, ничего, оставьте его одного, пускай полежит, — сказал врач. — Оставьте!

— Картошкин, — сказала Жанна Степановна. — А ты молодец, ты обязательно будешь чемпионом. Только все про тебя забыли.

— Ерунда! — сказал Картошкин. — Вот Линейкина жалко. Я ведь знал, что тут что-то не то… Так и знал!..

Мы с Жанной Степановной вышли на поле. Толпа все не уменьшалась. Я все думала, может, это я виновата, что так получилось, ведь я все знала, а молчала.

— Бракоделы несчастные! Халтурщики, — бормотала Ромкина мама. — Калоши, калоши и те не могут как следует сделать!

— Пустите меня! Да пустите же! — кричал кто-то и проталкивался через толпу. — Я тоже хочу взглянуть!..

Сначала я не узнала его, а потом оставила Жанну Степановну и побежала к нему.

— Здравствуйте!

Он оглянулся. Это был Чебуреки, и, наверное, он о чем-то догадался.

— Нельзя! Нельзя! — говорил всем старший сержант. — Сами понимаете, нельзя. Все хотят посмотреть, а что будет, если все посмотрят? Вай-вай-вай! Не-ор-га-ни-зо-ван-ность!

Но тут он посмотрел на Чебуреки. И Чебуреки посмотрел на него.

— Там, пон-нимаешь, вероятно, к…калоши, — сказал Чебуреки, заикаясь от волнения.

— Где?

Старший сержант Нигугушвили растолкал зевак, и они вдвоем бросились на дорожку. Я проскользнула вслед за Чебуреки.

Чебуреки упал на четвереньки. Он ощупал калоши и стал качать головой, как будто он был тут один.

— Ничего не получилось… Опять не получилось… Резина потекла…

По спине его колотил старший сержант Нигугушвили.

— Слушай, Чебуреки… Давай, Чебуреки… — тормошил он. — Скорей говори, как дела? Мне доложить надо. Это те калоши? Те? Прыгающие, да?

Я сразу узнала: калоши были те самые, в которых я прыгала в парке. И Чебуреки кивнул. Тут Нигугушвили сам увидел белые пупырышки. Он растолкал всех и влез в будку телефона-автомата. Он кричал на весь стадион.

— Докладывает старший сержант Нигугушвили. Вы меня слышите? Напал на след прыгающих калош! Что? Никак нет, не упрыгают! Они лежат… Так точно!

Он опять подбежал к калошам и лег на них грудью, чтобы никто к ним не прикасался.

Приехал начальник милиции Ершов, его брат директор калошной фабрики имени тореадора Эскамильо и с ними большая свита. Они стали отрывать калоши от земли.

— А почему они, собственно, не прыгают? — спросил директор фабрики.

— Подошвы не выдержали нагрузки, — сказал Чебуреки, ощупывая калоши.