Зеленые созвездия (СИ)

Моя старая комната в нашей квартире. По обоям прыгают мишки с мячиками и дельфины, открытое окно, ветер чуточку колышет прозрачные занавески, ночник в виде мухомора отбрасывает на стены магический красноватый свет. Я его ненавижу. Сейчас ненавижу, но не знаю почему, а вот моя шестилетняя копия в объятиях мамы уже почти засыпает. Он тащится и от обоев, и от занавесок, и от света. Мама в голубой ночной рубашке, в её руках тонкая книга огромных размеров: Оле-Лукойе.

Я вижу со стороны, будто призрак, парящий над своей бывшей кроватью. Чёрт возьми, неужели я был таким маленьким? Ручки и ножки всё равно что дощечки, из которых сделан Пиноккио. Я помню светло-зелёную пижамку, что на мне, с голубыми цветочками. А справа от кровати — мои тапочки с мордами собачек. Сейчас я их не вижу, но точно знаю — они там.

Что происходит потом, Никита? — спрашивает голос Светочки.

Мама переворачивает страницу за страницей, которые испещрены простенькими рисунками неизвестного мне детского художника. И вот тот самый разворот. Во всю правую страницу изображён сухой старикашка, болтающийся в пустоте на пёстром зонтике, словно грёбаная Мэри Поппинс. Второй зонтик надет крючком ручки на правую руку и оттопырен в сторону.

Мне до чёртиков страшно. Я не хочу смотреть, что будет дальше.

Там ничего не должно быть. Я просто усну, и всё.

Изображение вздрагивает, перед глазами пробегают тонкие чёрные полоски, и мама вновь переворачивает страницу на изображение Оле-Лукойе.

Я боюсь-боюсь-боюсь-боюсь-боюсь…

Картина мира сбивается в очередной раз, и мама по кругу переворачивает страницу с гнусной картинкой.

Никита, ей должны позвонить. Ты слышишь её звонок? Какая песня стояла наеёрингтоне?

Самая простая, фирменная Нокиа. Дилинь-дилинь-дилинь.

Он должен зазвонить.

Да, он звонит. Телефон звонит. Изображение наконец принимает отчётливую форму, но мне в голову будто заполз тарантул и скребёт там ядовитыми лапками.

Мама бросает книгу на простыню изображением Оле-Лукойе вверх и уходит в другую комнату.

Мир перед моими глазами пожух, с углов подбираются чёрные пятна. В центре лишь мой шестилетний прототип. Гуттаперчевый мальчик, который просыпается в мгновенье ока, когда слышит истерический возглас мамы из соседней комнаты.

Я-он смотрит на дверь, ведущую в родительскую, а Оле-Лукойе смотрит на малыша, то есть, на меня.

Никита, что происходит дальше? Мама уходит?

Изображение сбивается и перематывается на несколько секунд назад. Снова истерический возглас. И снова. И снова. Я не хочу идти дальше. Я не хочу смотреть это чёрно-белое кино из прошлого.

Мама уходит?

Да, чёрт возьми!!! Да!!! Она уходит. Откуда я это знаю? Потому что три минуты шелестят её одежды, а потом — хлоп! — дверь закрывается, и квартиру поедает давящая тишина. Только шестилетний мальчик на кровати, который сейчас застыл, будто я нажал паузу в просмотре.

Я больше не хочу мотать ни назад, ни вперёд. Так жутко мне не было даже когда я, изнеможённый и умирающий, увидел трёх акул, приближающихся к моему Кругу.

Всего на минутку. Давай заглянем дальше, всего на минутку. Не больше.

Ну что ж… давайте.

Шестилетний Никита некоторое время прислушивается к тишине в квартире.

НЕТ!

Как будто не верит, что он остался один.

НЕТ!

Он никогда не оставался в квартире один. В лесу — другое дело, но в квартире каждая тень, каждый угол хотят тебя убить.

НЕЕЕЕЕТ!!!

Изображение всё больше и больше набирает помех.

Малыш обхватывает ладошками свои ступни и смотрит на окно. Не просто так. Что-то там привлекает его внимание.

АААААААААААААААААААА!!!!!!!!!!!

Я в кресле Светочки, но не сижу, а лежу. Лицо мокрое. Сажусь и недоумённо поглядываю на доктора, лицо которой не менее изумлено.

— Что произошло? — спрашиваю я и непроизвольно всхлипываю. Неужели я опять ревел?

— С пробуждением, — вдруг улыбается Светочка.

Я хмурюсь.

— Мы как-то на середине остановились. А что было дальше?

— Что-то такое, куда лучше не заглядывать, — ответила Светочка, останавливая камеру.

— Да что такое? Почему вы меня остановили?

Доктор тяжело вздыхает и садится на законный стул.

— Ты здесь вытворял такое, что если бы мы пошли дальше, тебе было бы только хуже. Я решила тебя разбудить. На твой крик могли прибежать из соседних кабинетов, ибо даже на самых больных процедурах так не кричат.

С минуту я недоумённо смотрю на неё, а потом из моего носа начинает идти кровь. Чтобы её остановить, Светочка направилась со мной в процедурную. На этом визит к психотерапевту в тот день окончился.

А на следующий меня выписали.

Глава третья Каштан

Я долго ждал, пока мама забирала выписку. Потом два часа на машине с дедом. Деда Толик долго обнимал меня, хлопал по спине, говорил, что у меня теперь будет самая счастливая жизнь, если смерть обошла меня стороной дважды.

Настроение заметно поднялось, и в машине прошлое — весь суматошный отдых, который на какой-то минуте поехал к чертям, море, больницы, гипноз — показались призрачными, как занавески моей детской комнаты, которые в роковую ночь колыхал ветер.

Я мечусь то к правому окну, то к левому, то смотрю на деда в зеркало заднего обзора. Лицо у него суровое, вытянутое и покрытое мириадами морщин. Какой же он милый.

Он и моя бабушка Маша любят рассуждать о природе, о том, как поют деревья, как каждая травинка борется за жизнь, как домашние животные чувствуют любовь хозяина, хотя кроме кур у нас никого не было, даже собаки. Иногда я задумывался, ощущают ли куры любовь дедушки и бабушки, когда те рубят им головы для обеда или ужина?

Ветхий, но прочно сколоченный дом, в котором я живу уже больше полугода, располагается на границе между степями и редким лесом. Настолько редким, что заблудиться в нём невозможно. В пятилетнем возрасте я потерялся не в нём. Восточные просторы чуть поднимались и с крыши можно увидеть армию деревьев, выстроившуюся на склоне природного ландшафта, который назвать холмом у меня не поворачивается язык.

Дом находился в черте города. Здесь, на просторах, все жилища стояли на добрые три километра друг от друга, но в область не переходили. Поэтому я пользовался всеми благами цивилизации, включая интернет. Пусть и медленный, но хоть какой-то.

На вешалке перед дверью я заметил её, и сердце ёкнуло. Салатовая кепка висела как ни в чём не бывало, будто и не купалась в море, нанизанная на голову полумёртвого мальчишки. Значит, пока я нёсся торпедой по морю, головной убор не слетел.

Баба Маша — в отличие от деда, круглолицая — напекла к моему приезду оладьи, и я наконец поел домашней пищи. Все вели себя со мной обходительно, даже чересчур. Через час мне стали надоедать их приторные голоса и сахарные улыбки.

Я спрятался в свою комнату, а потом долго сидел за компьютером. Домашние заглядывали ко мне каждые пять минут и задавали разного рода глупые вопросы. Я отвечал приветливо, стараясь не выказывать раздражение. Ведь всё-таки, я был счастлив, что вернулся домой. И первые минуты он казался мне совсем чужим, будто я переродился, вырос, и пространство вокруг изменилось. Скукожилось, наверное.

Я стою на деревянном крыльце заднего двора. Ветерок колышет полы моей гавайской рубашки, распахнутой нараспашку, руки прячу в недра джинсовых шорт. На голову я натянул салатовую кепку. Автоматически, словно веря в талисманы. Теперь я ни за что с ней не расстанусь.

Я хмуро смотрю на каштан, растущий перед домом. Мощный ствол, разлапистая крона. Дерево, выслушивающее меня каждый день прошедшего полугода и годы до этого, когда я приезжал погостить к деду. Последний надумал спилить каштан, ибо тот рос с восточной стороны дома и загораживал солнце, но всё никак руки не дойдут. Когда я услышал эту идею, немного взгрустнул, но не сильно. Ведь каштан — лишь дерево. Я смогу найти другое.