Чудо в перьях

Переход из эмансипированного состояния в нормальное прошел на редкость удачно. И к обоюдному удовольствию. Только где-то под утро я вышел из купе попить водички и увидел спящих на откидных сиденьях возле окна хозяина и нашего концертмейстера.

Потом узнал, что они просидели в вагоне-ресторане до самого закрытия, пели — пили — обнимались, никак не желали уходить. Радимов при этом все порывался сорвать с себя с таким трудом снова прилаженную растительность, а испуганный Борис Моисеевич снова прилаживал…

— Народ должен меня знать! — орал Радимов. — Ты ничего не понимаешь! У меня харизма, как никогда! Оттого, что ни во что не вмешиваюсь! Паша почему стал великим дирижером, знаешь? Потому что не вмешивался. Сзади только подталкивал в основном направлении, но больше — ни-ни!

Так мне рассказывали потом наши хористы, покатываясь. И воспроизводили в лицах, один достовернее другого.

— Ах голова! — будто бы плакал Борис Моисеевич, снова прилаживая ему парик на прежнее место. — Какой великий, государственный ум! Как это верно и неоспоримо!

— А ты — вмешиваешься! — наставлял на него палец Радимов. — Он закрылся с девушкой в купе, а ты стал возмущаться! А я видел видеозапись, чем Паша с ней занимается. У меня кассета была! Но я ее сжег, как вещественную улику. Поэтому тебе не покажу…

Но это все узналось после, а пока я снова вошел в купе, поднял на руки Наталью, так что ее обессиленная голова вместе с распущенными волосами красиво свесилась с моих рук. И стал устраивать ее на верхнюю полку… И вот тут, как в тумане, возникло видение…

Я замер, перестал поправлять ее одеяло…

И вдруг услышал хрип, стон, кряхтение, будто кто-то в сумраке поднимал неимоверную тяжесть, потом заметил какую-то борьбу, чье-то огромное тело приподнялось над полкой и обрушилось на пол с предсмертным криком… Затем почувствовал свежее дуновение ветра из открытого окна и услышал грохот, отдающийся в пролетах моста…

Чья-то плотная фигура заслонила собой окно, стараясь сбросить туда бесчувственное тело. Когда это случилось, стоявший у окна обернулся ко мне, и я вскрикнул! Это был Пичугин… Я включил свет, но никого в купе не было! Я коснулся стекла закрытого окна. Все закрыто.

Наваждение исчезло. Вот так он поднимал и выбрасывал мертвое тело отца Никодима. Чтобы воспользоваться его именем, семьей, приходом, да и самой жизнью. Продал дьяволу душу, чтобы творить добро.

Я перекрестился… Чертовщина какая-то! Хозяин порвал то письмо из ревности? Пичугин звал меня последовать за ним? И тоже продать свою душу во имя… Но почему мне это привиделось именно здесь? Возможно, борьба происходила в купе этого вагона. Такое совпадение маловероятно, но все же… И на предметах остались какие-то неявные следы, отметки, отражения… — незримая информация, которую способно считать лишь мое подсознание, создав картину случившегося.

И никто другой этого не увидит?

Я вышел в коридор. Пальцы мои дрожали. Хозяин спал, откинув голову и приоткрыв рот. Борис Моисеевич, напротив, спал, уронив голову.

Разные характеры, разные слепки душ.

Пока я испытывал смертельный ужас от видения, Наталья крепко спала и улыбалась во сне.

Как все запуталось! Безусловно, Радимов не только перевоплощенный, но и посвященный. И ему открывается какая-то истина в хаосе борьбы зла и добра, как гармония для великого музыканта в хаосе звуков.

Неужели назначение смерти в том, чтобы разрубать гордиевы узлы подобных сплетений? Наталья улыбается во сне и этим напоминает мне Марию. Моя жена будет, кажется, мерещиться мне в каждой женщине, с которой я сойдусь… А стоит ей вернуться ко мне, как я начну вспоминать и представлять себе очередную понравившуюся мне в минуту близости с ней, законной. Это как сеть, накинутая на тебя, из которой пытаешься вырваться. Чем больше стараешься, тем сильнее запутываешься.

Поезд стучал и качался, расшатывая пространство. Вода качалась в дребезжащем стакане, стоящем на самом краю столика.

Все спят. А я пытаюсь вспомнить все подробности видения, не давшего мне заснуть.

…Гастроли будто и не прерывались. Мы оказались в той же гостинице и в тех же номерах. Хозяин уехал к себе на квартиру, где жил прежде, до появления в Крае.

Первый же концерт прошел на ура. Наталья сидела в первом ряду, испуганно улыбающаяся и очень красивая какой-то трагической красотой. Возможно, такое впечатление производила ее худоба.

В перерыве она подошла ко мне, робко взяла под руку, слегка прижалась головой к плечу.

— Хочу пить, здесь очень жарко… — сказала она.

И пошла со мной рядом, опустив глаза, этакая скромница, в которой невозможно было бы заподозрить злостную феминистку. Ей очень хотелось казаться моей женой. Она гордилась близостью ко мне, столь знаменитому, на кого смотрят такие красивые и восхищенные женщины.

— Павел Сергеевич!

Я обернулся. Передо мной стоял Роман Романович собственной персоной, тоже под руку — с той самой женщиной, с кем я видел его на даче в ту неимоверную ночь.

У него действительно подрагивала голова и пальцы, хотя и не так сильно, как об этом сообщалось.

— Вот, Иринушка, знакомьтесь, тот самый, на чей концерт мне не удалось тогда попасть, к великому моему сожалению, но к великой же радости известных нам лиц…

— Да, действительно, я слышал… — пробормотал я. — Вы, кажется, по дороге сюда попали в аварию…

— А мой водитель в тюрьме! — сказал он, не сводя с меня блестящих от большой радости глаз. — Ты представляешь? А это, я извиняюсь, Наташа? Все такая же красивая! Везет же тебе, Паша. Хотя и не во всем. Рулевые тяги, представляешь, оказались подпилены, — окончил он шепотом, отвел в сторону, взяв под руку. — Срок водителю дали ни за что, представляешь? Я его еле оттуда вытащил! Но, пока Андрей Андреевич были у власти, сие было просто невозможно! Ну сам посуди: зачем ему было их подпиливать на машине, где сам же сидел за рулем?

— И что теперь? — спросил я.

— Как что, дорогой! Дело отправлено на доследование. Так что, возможно, и тебя побеспокоят. Но ты не бойся. Если срок дадут, то небольшой. А может, и вообще не посадят. Тут надо истинного виновника на чистую воду вывести! А с исполнителя что взять, правильно я говорю?

— Мне пора, — сказал я, стараясь не смотреть на него. — Меня ждут, простите.

— А я, вообще-то, подошел к тебе, чтобы выразить неподдельное восхищение! Больших высот достиг, Павел! И все сам, своим упорством и талантом. Я аплодирую тебе! Хотя… — Он поманил меня пальцем, оглянувшись на собравшихся вокруг нас: — Да подойди, не бойся!

На нас смотрели, привлеченные его шумной риторикой. Поэтому пришлось приблизиться.

— Иринушка признала тебя, — громко зашептал он в самое ухо. — Ведь ты был там на даче, в окно заглядывал? Ты, конечно! Но я все равно тобой горжусь! — Он отошел, чтобы полюбоваться со стороны. — Горжусь и люблю, несмотря на причиненный физический и моральный ущерб.

— Что вы несете… — отмахнулся, отвернулся я, чтобы идти в комнату отдыха.

Но он прытко забежал вперед. Голова стала трястись еще сильнее.

— Прости, Паша, дорогой! Я знаю все! У тебя тогда из-за расстройства, когда ты узнал о случившемся, сорвался концерт. Ну прости меня! Я больше не стану тебе докучать. И забудь, забудь, что я сказал. Тебе сейчас следует сосредоточиться! Баха ведь будете играть, Баха? Вот по программке, я слепой, мне очки надо менять… Иринушка, радость моя, где ты… Вот видишь, Паша, я даже видеть стал хуже! Но не потому ли усилилось мое внутреннее зрение? Как у Елены Борисовны? Иринушка, что там во втором отделении? Бах, я не ошибся?

Его возбуждение нарастало. Ирина с тревогой и испугом смотрела на него, стараясь отвести в сторону. Но он вырвал руку.

— Подожди, ясная моя, мы с Пашей столько не виделись, а ведь надо переговорить, надо, б отметить столь радостную для меня встречу…

Я пожал плечами и посмотрел на его спутницу. Да, она, несомненно, меня узнает. Да и пусть. Если всю жизнь тебе сопутствуют красивые женщины, то одна из них должна наконец тебя погубить. Хуже, если бы она была не столь привлекательной. Вон как переглядываются с Натальей! Бездну информации по всем вопросам передали их замкнувшиеся взгляды. О чем нам с Романом Романовичем не переговорить и неделю.