Маски иллюминатов

— Вы, конечно, мистик, как и все ирландцы, — опрометчиво начал он, второй раз наступая на самую больную мозоль Джойса.

— И вам, несомненно, известно, что материальная реальность — лишь ширма, за которой скрывается множество невидимых сил и форм разума. Слышали ли вы когда-нибудь о Йейтсе?

— Да, кое-что слышал, — уклончиво ответил Джойс и потянул Бэбкока за локоть, не давая ему вступить в кучу собачьего дерьма. Я обязательно описал бы эту кучу, если бы решил включить эту сцену в одну из своих книг. Йейтс никогда бы этого не сделал.

— Не тот ли это Йейтс, который ужасно боится, что в будущем мир изменится?

— Я бы не стал упрощать до такой степени, — сказал Бэбкок, явно не одобряя легкомысленную и пренебрежительную шутку Джойса. — Мистер Йейтс боится, что нас ждет холодное, научное и материалистическое будущее, лишенное романтики и загадочности прошлого.

Эйнштейн молчал. Они поравнялись с автомобилем «ФИАТ», и Джойс оглядел его со всех сторон с огромным любопытством, которое показалось Бэбкоку немного болезненным.

— С каждым годом этих штук появляется все больше, — сказал Джойс. — Недавно я прочитал, что один американец по имени Олдс начал их массовый выпуск и продает их по шесть тысяч и даже больше в год. Черт возьми! В том, как они ездят, для меня столько же романтики и таинственности, сколько для автобиографического героя Йейтса — в сказочном прошлом, которое он так хочет прижать к своей груди. Насколько мне известно, внутри этих аппаратов есть магический жезл, который называется «карданом», и этот жезл толкает их вперед со скоростью пятьдесят километров в час. Как жаль, что я так плохо разбираюсь в механике.

— Тут нет ничего сложного, — успокоил его Эйнштейн. — Но в этот поздний час вам вряд ли будет интересно слушать лекцию об устройстве двигателя внутреннего сгорания.

Эйнштейн и сам был не в настроении читать лекции. Он внимательно наблюдал за своими попутчиками, ибо очень хотел узнать, почему маски дьявола так пугают Бэбкока и что за дорогуша слышал бой часов в полночь.

— Автомобили приводятся в движение управляемыми взрывами, — добавил он, надеясь, что это краткое объяснение удовлетворит всех.

— Да-да, именно так, — неуверенно подтвердил Бэбкок. — Я бы не сел в такую штуку и за миллион фунтов. В газетах пишут, что с ними часто происходят ужасные вещи. Господь Бог дал нам лошадь, к чему же изобретать всякие хитроумные приспособления? Мне страшно даже подумать, каким станет наш мир лет через десять, когда эти чудовища заполонят улицы.

— Конечно, — почему-то сказал Джойс, мысли которого, по-видимому, текли в совершенно ином направлении, — если вам, как и мистеру Йейтсу, нужна по-настоящему глубокая, бесконечная и бездонная тайна, попытайтесь понять свою жену. Или хотя бы человека, идущего вам навстречу по другой стороне улицы.

Бэбкок на несколько мгновений задумался над словами Джойса, показавшимися ему циничными, а потом вдруг увидел, что по другой стороне улицы к ним на самом деле приближается какой-то мужчина. Он выглядел очень необычно — высокий шекспировский лоб, темные и жестокие монгольские глаза (они напомнили сэру Бэбкоку то ли ибиса, то ли бабуина), заостренная черная бородка. Продолжая думать над тем, что сказал Джойс, Бэбкок пристально вглядывался в эти смутно знакомые ему славянские черты, и только после того, как мужчина свернул в переулок, наконец-то вспомнил:

— Я ехал с этим человеком в одном купе. В таких, как он, мне всегда видятся какие-то глубокие тайны.

— Похоже, он занят каким-то очень важным делом, — заметил Эйнштейн.

— Черт бы побрал этот ветер, — проворчал Джойс, несколько раз проткнув воздух тростью, словно шпагой. — Местные называют его ведьминым. Когда он дует, половина Цюриха сходит с ума. Мы, северяне, более чувствительны к нему, так как привыкли к холодному и злому ветру. Горячий и удушливый ветер — все равно что нежеланная, уродливая и немытая любовница в твоей кровати.

Внезапно где-то невдалеке завыла собака, сбиваясь на зловещую высокую ноту, как волк или койот.

— Вот видите? — сказал Джойс. — Животные, и те бесятся, когда дует фён.

— Это как запах белого сандала, — согласился Эйнштейн. — Такой сильный и густой, что начинает тошнить.

— А знаете, — заговорщическим голосом сказал Джойс, — если верить записям местной полиции, в дни, когда дует фён, количество убийств резко возрастает. Местные психиатры утверждают, что в эти дни также увеличивается количество нервных срывов и буйных помешательств. В этом ветре есть что-то жуткое и зловещее, не так ли? Мистер Йейтс сказал бы, что это русалки и водяные духи пытаются победить элементалов воздуха на астральном плане, осложняя нам жизнь на плане материальном.

Тут мысли Джойса опять перескочили на другое, и он цинично добавил:

— Но это всего лишь изменение в уровне ионизации воздуха, легко измеряемое теми варварскими научными приборами, которых так страшится мистер Йейтс.

После этого их разговор превратился в беспорядочный обмен мнениями, который длился до тех пор, пока они не подошли к гостинице Джойса. За это время Джойс выяснил, что Бэбкок является пылким почитателем не только незрелой (пусть и элегантной) поэзии Уильяма Батлера Йейтса, но и самого противного (пусть и милого) Йейтса. Он также узнал, что сэр Джон вместе с Йейтсом состоял в Герметическом Ордене Золотой Зари — группе лондонских оккультистов, о которой Джойс уже давно составил себе крайне неблагоприятное мнение — они все были «слегка тронутыми». Бэбкок же, в свою очередь, из множества сардонических и злобных замечаний, вскользь оброненных Джойсом, понял, что Джойс испытывает глубокое презрение к Йейтсу, «Золотой Заре», Блаватской и всему современному мистицизму в целом. Через некоторое время все начало проясняться, по крайней мере в смятенном уме Бэбкока, когда до него дошло, что мистер Джойс тоже писатель, только гораздо менее известный, чем Йейтс, а вернее — практически неизвестный. У Бэбкока возникли подозрения, что Джойса попросту гложет зависть, но это были всего лишь подозрения, ибо только сумасшедший может быть в чем-то абсолютно уверен.

— Мне кажется, — сказал Бэбкок, когда они наконец-то подошли ко входу в гостиницу «Дублин», — что вы либо социалист, либо анархист, либо и то и другое сразу.

— В моем лице вы имеете дело с ужасным примером разнузданного анархического индивидуализма, — высокопарно ответил Джойс. — Я отвергаю все без исключения нации. Государство концентрично, но индивидуум эксцентричен. Добро пожаловать в самый жуткий дом по эту сторону от Дублина, — добавил он, указывая на вывеску «GASTHAUS DOEBLIN». [16]

— Слава Богу, мы наконец выбрались из этого мерзкого ветра, — с явным облегчением сказал Эйнштейн, когда они вошли в холл гостиницы. На полу лежал желтый ковер, стены были оклеены обоями с пальмами и ухмыляющимися мартышками.

— У хозяина гостиницы очень необычный вкус, — прокомментировал Джойс вполголоса, заметив удивление своих гостей.

Здание, по-видимому, было восьмиугольным, так как Бэбкок и Эйнштейн обогнули семь углов, пока Джойс вел их к своему номеру, который, как он объявил, «снабжен альковом для завтрака, где я пью лучший итальянский кофе по эту сторону от Триеста, так как привез его из Триеста».

Следуя примеру Джойса, Бэбкок и Эйнштейн прокрались в номер на цыпочках и остановились, когда Джойс медленно и осторожно открыл дверь спальни и заглянул внутрь. Там царил беспорядок, на сбившихся простынях разметалась во сне полная женщина с красивым лицом.

— Это, должно быть, миссис Джойс, — полувопросительно-полуутвердительно сказал Бэбкок.

— Так должно быть, — съязвил Джойс, — но она мисс Барникл.

Чрезвычайно пораженный этим варварским презрением к морали и приличиям, Бэбкок вынужден был напомнить себе, что этот грубый ирландец пригласил его к себе в гости и вообще проявил более чем обычную благосклонность к нему как совершенно незнакомому человеку, притом похожему на сумасшедшего, притом представителю враждебной английской расы. Очнувшись от раздумий, Бэбкок обнаружил, что они уже расположились на кухне, в том самом «алькове для завтраков», и Джойс варит кофе, умело пристроив маску дьявола на стену, прямо над часами с кукушкой.