Нобелевская премия

– И ты его нашёл? Несмотря на то, что он скрывается? – В голосе Ганса-Улофа звучал скепсис. Я понимал, почему: он спрашивал себя, какой смысл прятаться ему самому, если всё равно кто захочет, тот найдёт.

– У меня были кой-какие адреса, и я его действительно хорошо знаю, – поспешно сказал я. – Иначе бы не нашёл.

Это было слегка преувеличено. На самом деле Димитрий – если не считать его телефонной паранойи – совсем не умеет быть осторожным. Но мне казалось, что слегка преувеличить не повредит.

Ганса-Улофа это, однако, не убедило.

– Не знаю. Может, дискета не имеет никакого отношения к похищению Кристины.

– Это мы узнаем, как только Димитрий её расшифрует.

– Хм-м.

Кажется, всё это его не очень ободрило.

– Если ты не хочешь залегать на дно, – объявил я, – тогда в среду я составлю тебе компанию.

– Компанию? Где?

– Перед телевизором. Когда будет прямой репортаж с Нобелевской церемонии. И потом у телефона.

– А, – голос Ганса-Улофа звучал устало. – Давай, если хочешь. – Он помедлил. – А теперь давай закончим. Ко мне с минуты на минуту должен зайти мой аспирант. Мне кажется, я уже слышу его шаги.

– Хорошо, – сказал я. – Я позвоню, как только будет что-то новое.

– Да, позвони, – и он отключился.

Кофе за это время достиг комнатной температуры, но на вкус лучше не стал. Жуя старые хлебцы, я читал сообщение о нобелевском докладе Софии Эрнандес Круз.

Интересно было наконец узнать её историю из первых рук. Секс-эксперименты в Аликанте были вовсе не такими уж важными, они просто привлекли внимание. В начале экспериментов действительно стояли исследования механизмов действия средств наркоза, но довольно скоро София Эрнандес Круз поставила перед собой свой знаменитый вопрос: что представляет собой то, что всевозможные средства наркоза глушат, регулируют, исключают, – что такое бодрствование?

В первую очередь, бодрствование – не то же самое, что сознание. Ибо мы видим сны и при этом не бодрствуем, но очень даже в сознании, хоть и в другом его состоянии. Но и когда мы бодрствуем, мы пребываем в разной степени сознания.

говорила она в своем докладе.

Я с отвращением смотрел на жижу в чашке, которая должна была меня взбодрить. Молоко, кажется, свернулось. Я встал и вылил всё в раковину. Усталость. Она забыла про усталость, умная женщина. В первую очередь, степень нашего бодрствования уменьшает простая усталость.

В Базеле (представить себе только: в Базеле!)она посадила перед своим томографом индийских йогов и фотографировала процессы в их мозге в то время, как они при полном сознании прокалывали себе иглами язык, щёки, плечи и другие части тела. Полученный томографом узор она сравнила с узором мозга нормальных людей в четырёх различных стадиях наркоза по Геделю, которые, как было объяснено заинтересованному читателю, называются analgesie, excitation, toleranzи asphyxia, – но также и с узором бодрствующих, взволнованных, скучающих, сонных, играющих в карты, размышляющих, развлекающихся людей, среди которых были и те подопытные персоны, которых она непосредственно своим видом вводила в состояние сексуального возбуждения. Это привело её к некоторым выводам о природе бодрствования и о его отношении к феномену сознания, но эти выводы автор статьи опускал, чтобы закончить цитатой, которая ему представлялась, по-видимому, этакой квинтэссенцией всего:

Ну, ничего себе, подумал я и отложил газету. Потом вяло уставился в пасмурное утро, размышляя о том, что я ещё должен успеть сделать, вероятно, в последние два с половиной дня моей жизни. Я не мог прийти ни к какому разумному решению и не замечал, как проходит время.

Пока вдруг не услышал, как в замок вставили ключ и резко, сердито его повернули.

Биргитта!

Моя реакция несомненно заинтересовала бы профессора Эрнандес Круз: единым махом я очнулся.

Биргитта была взвинчена. Это было слышно по её шагам в прихожей и видно по лицу, когда она вошла на кухню. Я только не мог понять, почему она смотрит на меня так злобно, так сурово, так решительно.

– Привет, – сказал я как можно спокойнее. – Школа уже закончилась?

– Нет, только один свободный час, – она с силой поставила на стол сумку, и звук был глухой и тяжёлый. Звук упавшей гильотины. – Гуннар, я зашла, чтобы кое-что урегулировать.

Я поднял на неё глаза. Я был бодр и чуток. Профессор Эрнандес Круз была бы мной довольна.

– Кое-что в отношении меня, как я понимаю?

– Да, – Биргитта сдвинула плечи вперёд и посмотрела мне в глаза. – Я больше не хочу, чтоб ты здесь жил. Пожалуйста, собери свои вещи и уходи.

Я был, мягко говоря, поражён. Как все мужчины в таких ситуациях, я попытался вспомнить, что я ей такого сделал.

– Почему так внезапно?

Её взгляд был ледяным – ярость глубокой заморозки.

– Ты же сам всё время проповедуешь, что мир подлый, так? Вот и славно, и никто не упрекнёт меня в неспособности к обучению. Отныне и я тоже подлая. И я говорю тебе: вон! Прочь с глаз моих!

Она почти выкрикнула это, но тут вся её агрессивность надломилась, и по щекам покатились слёзы.

– Может, я и в самом деле просто прячусь от проблем, как ты говоришь, – она шмыгала носом и вытирала глаза кулаками. – Ну и пусть. Но тогда я хочу, чтобы меня оставили в покое. Тогда я действительно спрячусь. Хорошо, я сознаюсь: я не могу жить в таком мире. Если всё вокруг лишь коварство и подлость, предательство и насилие, я не хочу иметь с этим ничего общего.

Я встал. Когда женщина находится в таком состоянии, приближаться к ней рискованно, но я всё равно попытался – попытался её обнять. Как и следовало ожидать, она вырвалась.

– Нет! Прошу тебя.

– Хорошо, – сказал я. – Нет проблем. Если тебе так будет лучше, я уйду. – Я понятия не имел, куда, но это и не играло роли. – Но почему так вдруг?

Она резко повернулась ко мне, открыла сумку и достала оттуда стопку тетрадей.

– Вот. Мне передали это сегодня. Сочинения, которые я должна проверить. Тетрадка Кристины тоже здесь! Боже мой… – Она затолкала тетрадки назад и упала на стул. – Я не могу, – пробормотала она, не глядя на меня. – Пожалуйста, уйди, Гуннар. Прошу тебя, уйди, оставь меня в покое.

Это был один из тех моментов, когда чувствуешь, что всё неотвратимо рушится. Я беспомощно стоял между плитой и раковиной и смотрел, как Биргитта устало скрестила руки поверх своей сумки и положила на них голову. Я понял, что это не каприз, который быстро проходит. Я причинил ей боль. Моё честолюбивое стремление столкнуть её с реалиями мира было ошибкой.

Я пошёл в гостиную, где стоял мой рюкзак. Кроме него и той одежды, что была на мне, собирать было нечего. Даже зубная щётка в ванной принадлежала Биргитте. Я вынес своё имущество в прихожую, нырнул в куртку и натянул ботинки.

Она вышла из кухни, шмыгая носом, заплаканная, и молча обняла меня. Я неподвижно замер и тоже обнял её.

– Какой ты удобный и приятный, – пролепетала она в мою толстую куртку.

– Ты тоже, – тихо ответил я, ещё надеясь, что всё это лишь мимолётная вспышка.

Но она отстранилась, отступила на шаг и помотала головой.

– Но ничего не выйдет. Я не могу так жить. – Она отвела глаза и смотрела в пол. – Прошу тебя, иди. И больше не возвращайся, хорошо?

– Хорошо, – сказал я и ушёл.