Все продается

– Я не намерен выслушивать всю эту чепуху. Вы не имеете никакого права бросаться подобными обвинениями только потому, что сами не имеете ни малейшего представления о том, что случилось на самом деле, и надеетесь на слепой случай. Дебби была моим другом. Я ее не убивал, и у вас нет никаких оснований предполагать иное. Если вы думаете, что ее убил я, то идите в полицию. Если же нет, то тогда заткнитесь.

Берриман был ошарашен моей отповедью. Он открыл было рот, словно собираясь что-то сказать, но потом передумал. Он повернулся к Хамилтону, который бесстрастно наблюдал за допросом.

– Вы не возражаете, если я задам вам несколько вопросов?

– Я отвечу только на вопросы по существу, но не на голословные обвинения, – спокойно, но твердо сказал Хамилтон.

Берриман заметно сник.

– Имел ли мистер Марри право покупать облигации «Джипсам»?

– Конечно, имел, – ответил Хамилтон. – Он уполномочен покупать и продавать ценные бумаги для фирмы.

– Получил ли он специальное разрешение на покупку этих облигаций?

– Нет. В тот момент я был в Японии. Но мистеру Марри не нужно никакого специального разрешения.

– Когда вы возвратились, вы одобрили действия мистера Марри?

Хамилтон задумался. Берриман терпеливо ждал. Наконец Хамилтон ответил:

– Нет, не одобрил.

– Почему?

– Пол интуитивно догадывался, что корпорация «Джипсам оф Америка» будет перекуплена. Я считаю, что он не располагал информацией, достаточной, чтобы эта догадка переросла в нечто большее.

– Но если бы мистер Марри точно знал, что «Джипсам» будет перекуплена, то тогда сделка была бы выгодной?

– Конечно. Надежный способ сделать деньги.

– Рассматривая события ретроспективно, не кажется ли вам вероятным, что Марри на самом деле точно знал, что корпорация «Джипсам» скоро будет перекуплена, и именно поэтому решил купить облигации?

Хамилтон встал.

– Послушайте, мистер Берриман, я вам сказал, что не намерен отвечать на голословные обвинения. Полагаю, вам лучше уйти.

Берриман аккуратно сложил свои бумаги и убрал их в портфель. Его коллега Шорт что-то царапал еще с минуту, потом тоже собрал свои записи.

– Благодарю вас за содействие, – сказал Берриман. – Я был бы очень признателен, если бы вы выслали мне копии ваших записей переговоров, связанных с покупкой мистером Марри интересующих нас облигаций и акций, а также всех телефонных разговоров мистера Марри за семнадцатое июля.

В операционных залах все деловые телефонные разговоры записываются. Это делается во избежание недоразумений, чтобы всегда можно было выяснить, кто и что именно сказал в любой момент, а изредка также для того, чтобы помочь властям в ходе расследования.

Хамилтон проводил гостей до лифта. Потрясенный и сбитый с толку, я снова упал в кресло. Мне было совершенно ясно: Берриман уверен, что он напал на какой-то след. Что это за след и куда он приведет, я не имел понятия, но что бы это ни было, мне оно не сулило ничего хорошего.

В комнату для совещаний вернулся Хамилтон.

– Ну как? – спросил он.

Я вздохнул.

– Я купил облигации и акции, потому что по моим предположениям корпорация «Джипсам» должна была перейти к новому владельцу. У меня не было никакой конфиденциальной информации.

Хамилтон улыбнулся.

– Хорошо, молодой человек, я верю вам.

Я почувствовал облегчение. Приятно, когда тебе кто-то верит.

– Я отвечал не лучшим образом, да? – поинтересовался я. Мне нужно было знать мнение Хамилтона, потому что я сам уже ни в чем не был уверен.

Хамилтон погладил бороду.

– Пока у них нет никаких доказательств, но, судя по их поведению, они уверены, что располагают какими-то материалами на вас. Послушайте, не лучше ли вам сегодня быстро прибрать свой стол и отправиться домой? В таком состоянии вы все равно не сможете работать.

Я кивнул и охотно принял предложение Хамилтона. Дома я сразу переоделся в тренировочный костюм и отправился в парк. Я пробежал два полных круга, восемь миль, в самом быстром темпе. Усталость, тяжесть в мышцах, затрудненное дыхание постепенно заставили меня забыть об утреннем допросе, а постоянный приток адреналина в кровь успокаивающе действовал на нервы.

Потом я долго лежал в ванне и снова обрел способность здраво рассуждать. Я не сделал ничего плохого. Последующее расследование едва ли ухудшит мое положение, записи деловых переговоров почти никогда ничего не проясняли. Пока «Де Джонг энд компани» меня поддерживает – а в этом отношении Хамилтон, кажется, занимал твердую позицию, – мне ничего не грозит.

Я пролежал в ванне минут двадцать, когда зазвонил телефон. Было очень трудно собраться с силами, но в конце концов я все же вылез из ванны. Это был Хамилтон.

– Как вы себя чувствуете, Пол?

– О, я немного побегал, и теперь чувствую себя значительно лучше.

– Отлично, отлично. Я только что говорил с Берриманом. Я сказал, что и для нашей фирмы, и для вас было бы лучше, если бы они скорее пришли к каким-то выводам. Или вы совершили что-то противоправное, и они могут это доказать, или нет, и тогда пусть они откажутся от своей затеи. Берриман сказал, что он даст нам знать к концу недели. Я решил, что эту неделю вам лучше отдохнуть. Когда над вами висит такое обвинение, вы все равно много не сделаете в операционной комнате.

– Согласен, – ответил я. – Я рад, что они намерены довести расследование до конца так быстро. До понедельника.

Однако, положив трубку, я ощутил смутное беспокойство. Берриман уверен, что все закончит к пятнице; значит, он думает, что ему удастся доказать мою вину, ведь не собирается же он сдаваться уже через несколько дней.

У меня опять испортилось настроение. Я стал одеваться, и в это время снова зазвонил телефон. Это была моя сестра Линда.

– Здравствуй, Пол, как жизнь? – спросила она.

– Отлично, отлично, а как твои дела? – отозвался я, недоумевая, какая сила могла заставить Линду позвонить.

Последние годы мы разговаривали друг с другом, лишь встречаясь у мамы, но даже таких встреч Линда старалась избегать. Наверно, мы были слишком разными людьми. Нельзя сказать, что Линда испытывала активную антипатию ко мне или я—к ней. Как и многое другое, наша взаимная неприязнь коренилась в смерти отца. Линда считала, что мой долг – занять место главы семьи, и с очень большим неудовольствием восприняла мой отъезд сначала в Кембридж, а потом в Лондон. Сама она жила в десяти милях от родительского дома, в соседней долине. Она вышла замуж за фермера, грубого верзилу, которого я терпеть не мог. Линда же восхищалась мужем и при каждом удобном случае ставила мне его в пример. К счастью, как я уже говорил, такие случаи выпадали не часто.

– Что-то случилось? – спросил я, пытаясь скорее перейти к делу. – Что-нибудь с мамой?

– Да, – ответила Линда. – Не беспокойся, она не заболела, с ней все в порядке. Дело в доме. Ты знаешь, что месяца два назад умер лорд Маблторп?

– Да, мама мне говорила.

– Так вот, его сын сказал, что она должна освободить дом.

– Что? Но этого не может быть. Лорд Маблторп обещал, что дом останется за нею до ее последнего дня. Его сыну это должно быть известно.

– Это все на словах, а никаких документов не осталось, – продолжала Линда. – Он говорит, что имеет право делать с домом все что угодно. Он сказал, что получил очень выгодное предложение от продюсера телефильмов, который хочет сделать из нашего дома коттедж для отдыха в выходные дни.

– Ну и сукин сын.

– Я тоже так сказала. Я хотела, чтобы этим занялся мой Джим, но он сказал, что это твое дело.

Это очень похоже на твоего Джима, подумал я. Впрочем, в чем-то Джим был прав.

– Хорошо, я попытаюсь что-то сделать.

Сначала я хотел поговорить с молодым лордом Маблторпом в Лондоне, но потом решил, что лучше будет встретиться с ним в его родовом поместье. Возможно, там он задумается о своей ответственности перед родителями.