Посейдон

Мартин высунул голову из-под одеяла, поправил съехавшие на нос очки в золоченой оправе и начал напряженно всматриваться в лица спасенных, плывших во второй шлюпке. Со страхом и в то же время с неясной надеждой он выискивал глазами копну пышных, блестящих волос и пытался поймать взгляд чарующе сияющих глаз, в омуте которых он так часто сладко тонул. Но Вильмы Льюис там не было.

Он думал про себя: «Значит, все обошлось, как я и хотел. Я спасся, и, может быть, даже мое имя попадет в газеты. А на самом-то деле я просто грязный, похотливый недомерок, коротышка, закрутивший этакий круизный романчик с разбитной вдовушкой. И никто никогда ничегошеньки не узнает — ни тебе порицания, ни тебе воздаяния. Адюльтер, так сказать, за счет заведения».

Не надо было даже ни в чем признаваться жене. Он испытывал и облегчение, и угрызения совести. Ведь где-то, когда-то и как-то должен же он будет получить по заслугам.

Мюллер повернулся к офицеру и спросил:

— Где мы сейчас? С какого вы корабля и куда шли?

— Лайнер «Лондон Тауэр», Антильские линии, сэр. Круизы из Веракруза в Гавану, на Бермуды и в Лондон. Сейчас идем в Англию. Скоро вас примут на борт, и все будет хорошо. Смею заметить, сэр, что вам очень крупно повезло.

— Да, ясное дело, — вставил Шелби. — А как вы думаете, что же все-таки произошло?

— Подводное землетрясение, сэр, — ответил молодой старшина.

Ричард вдруг встрепенулся, до конца осмыслив слова офицера.

— В Англию? В Лондон? — изумился он. — Но мы американцы, нам туда не надо.

К нему вернулось то странное ощущение, что он испытал в недрах «Посейдона»: если они выберутся на свет Божий, то окажутся прямо дома, в Детройте.

— Уверен, что все разрешится наилучшим образом, сэр.

Мартин сказал:

— Я хотел бы послать телеграмму жене в Чикаго.

— Непременно, сэр.

Роузен, завернутый в одеяло по самые глаза, дрожал, как в лихорадке, и лишь твердил, словно заклинание:

— Мамочка, мамочка, мамочка!

Нонни попыталась успокоить его. Она шевельнулась, одеяло сползло вниз, открыв сбившуюся розовую набедренную повязку, тряпицу на груди и молочно-белую кожу, всю в масляных пятнах. Рулевой вытаращился на нее во все глаза и протянул:

— Вот так да-а-а! Ты откуда такая свалилась-то? С бала-маскарада, что ль?

Лицо Нонни тотчас же ощерилось, а губы сжались в тонкую, злобную нитку.

— Пасть захлопни! — рявкнула она, и в словах ее, как в капле воды, отразилось все то, что коробило Мюллера и что он так любил в ней: внешняя вульгарность и ершистость и внутренняя ранимость и незащищенность.

Он снова укрыл ее одеялом и с нежностью посмотрел ей в глаза.

Острым женским чутьем она поняла, какие чувства его раздирают, а практический ум подсказывал ей, что обещания, данные в минуты смертельной опасности, ровным счетом ничего не значат. Она прошептала:

— Вовсе не обязательно на мне жениться, Хьюби. Я и так никогда тебя не брошу. И буду с тобой, сколько ты захочешь.

Ему предоставлялась полная свобода выбора и действий, но вопреки всем доводам рассудка он не хотел с ней расставаться. Она была бы вполне удовлетворена ролью его любовницы до тех пор, пока он сам ее не бросит. Это устроило бы их обоих. Острота чувств притупится скоро, и станет ясно, как день, что они из разных миров и что им, по большому счету, не по пути. Но ему совсем не хотелось давать ей возможность однажды первой сказать: «Между нами все кончено». Да ни за что на свете!

Он нежно прижал ее к себе, как не раз прижимал в темном лабиринте бесконечных палуб лайнера:

— Не волнуйся, Нонни! Не трать напрасно силы.

Она успокоилась, и он был этому рад. А он, казалось бы, уже приняв решение, продолжал терзаться, разрываясь между голосом разума и зовом плоти, без конца задавая себе одни и те же вопросы: «Что же мне делать? Как с ней-то быть, а? И что обо всем этом скажут? И как же мне дальше жить?»

Внутри «Посейдона» раздался приглушенный взрыв, и возле его носа звонко лопнул еще один громадный водяной пузырь. На волнах закачалась офицерская фуражка с золотым галуном. Мюллер пробормотал:

— Когда тебя назвали «Посейдон», то, вероятно, чем-то оскорбили бога землетрясений.

Нонни спросила:

— Ты что-то сказал, дорогой?

Мюллер подавил в себе желание одернуть ее и отрезать: «Не называй меня дорогой» и проговорил:

— Да так, ничего, Нонни. Давай попрощаемся с кораблем.

Нонни снова заплакала. Слезы градом текли по ее перепачканному нефтью лицу.

— И со всеми, со всеми нашими, — всхлипывала она.

— Увы, ничего уж тут не поделаешь, — согласился он.

Сотрясаясь от рыданий, она уткнулась лицом в его плечо.

Финал

Катер с «Монро» поравнялся со шлюпкой и сбросил скорость, так что теперь они шли параллельными курсами в нескольких ярдах друг от друга. Командир фрегата выкрикнул:

— Пассажир, который… — Он запнулся и добавил. — Жена которого…

Рого осторожно тронул Роузена за плечо и произнес:

— Мэнни, по-моему, он к вам обращается.

Тот высунул голову из-под одеяла, поморгал заплаканными глазами, чтобы привыкнуть к яркому свету, и недоуменно огляделся.

Командир корабля продолжал:

— Простите, сэр, что обращаюсь к вам подобным образом. У меня еще не было возможности выверить список пассажиров. Ваша… Тело вашей жены — на втором нашем катере. Сейчас ее поднимают на борт.

Непостижимым образом этому маленькому человечку с осунувшимся лицом и со стоявшими дыбом слипшимися редеющими волосами, утратившему свою прежнюю веселость и жизнерадостность, удалось собрать все мужество и с достоинством произнести:

— Меня зовут Эммануил Роузен. Прошу вас, позвольте мне быть с ней. Я хотел бы быть с ней рядом. Возьмите меня тоже на борт, пожалуйста…

— Хорошо, — ответил капитан. — Скоро вас примут на борт.

Затем он спросил:

— Сколько среди вас американцев?

Мартин, утративший свои прежние полномочия, казалось, потерял и всякий интерес к происходящему. За него ответил Мюллер:

— Мистер и миссис Шелби с дочерью, мистер Мартин, мистер Рого и я.

— А англичан?

— Двое. Мисс Кинсэйл и… — помедлив самую малость, — мисс Пэрри. Мисс Кинсэйл — пассажирка, а мисс Пэрри из обслуживающего персонала.

— А еще один?

— Это палубный матрос, — объяснил Мюллер. — Он был в нашей группе, которую вел…

Он вдруг запнулся, пораженный тем, с какой быстротой и легкостью он вычеркнул преподобного Фрэнка Скотта из своей памяти. Но прошлое так не хотелось ворошить, и он тотчас продолжил:

— Он турок. Зовут его Кемаль. Он говорит только по-турецки и по-гречески, а по-английски знает всего лишь несколько слов.

Услышав свое имя, Кемаль расплылся в улыбке и помахал рукой.

Немного помедлив, капитан сказал:

— Тогда, полагаю, ему лучше отправиться в Лондон. Оттуда его репатриируют на родину. — Тут он заговорил громче, обращаясь ко всем уцелевшим.

— Я связывался по радио с капитаном «Лондон Тауэра». Он примет всех англичан и европейцев. Во второй шлюпке есть бельгийцы, греки, французская чета, а также несколько англичан из числа членов экипажа. У меня четкий приказ из Вашингтона: взять американцев на борт «Монро» и доставить их в Майами, откуда вы отправитесь домой.

— Ах, Боже мой! — встрепенулась мисс Кинсэйл. — Тогда нам, наверное, надо друг с другом попрощаться!

Сказано это было таким тоном, как будто бы теплоход причаливал, уже приняли швартовы, а пассажиры жали друг другу ручки и чмокались посреди расставленных на верхней палубе чемоданов. Остальные застыли, ошеломленные. Им и в головы не могло прийти, что они когда-нибудь расстанутся, что их несколько странноватая и разношерстная, но тесно спаянная команда, прошедшая через невероятные испытания и лишения, так вот вдруг распадется.

Никто не знал, что и как ей ответить. Дежурное «Приятно было познакомиться» ни в какие ворота не лезло. И уж совсем бестактно звучали бы утешения по поводу гибели Скотта.