Соломенные люди

Мне сразу следовало тогда понять, о чем он спрашивает. Но я этого не сообразил, как и того, почему на его тарелке осталась небольшая горка салата. Мне не нравилась эта зеленая дрянь, и я вообще к ней не притронулся. Ему она не нравилась тоже, но он все же немного съел – даже учитывая, что рядом не было матери. Сейчас я понимаю, что нужно было как-то уменьшить количество салата в миске, иначе, вернувшись, мать сразу начала бы упрекать нас в том, что мы неправильно питаемся. Просто выкинуть часть его в мусорное ведро казалось нечестным, но если эта самая часть провела некоторое время на его тарелке – по сути, побывала его едой, – то все в порядке. Однако тогда это выглядело невероятно глупым.

Закончив есть, я обнаружил, что отец все еще сидит за столом. Это было на него не похоже. Обычно после еды он сразу же начинал заниматься делом – складывать тарелки в посудомоечную машину, выносить мусор, включать кофеварку и так далее, и тому подобное.

– И чем ты собираешься сейчас заняться? Посмотреть телик? – с некоторым усилием спросил я, чувствуя себя очень по-взрослому.

Он встал, отодвинул свою тарелку в сторону и, помолчав, сказал:

– Вот думаю...

Эти слова не вызвали у меня особого интереса.

– О чем же?

– Может, сыграешь со стариком пару партий в бильярд?

Я уставился ему в спину. Вопреки обычной для отца уверенности в себе вопрос прозвучал как жалкая попытка заискивать передо мной. Мне трудно было поверить, что он рассчитывал, будто я приму его слова всерьез. Отец вовсе не был стар. Он бегал трусцой, обыгрывал в теннис и гольф тех, кто был намного его моложе. Более того, я совершенно не мог представить его играющим в бильярд. Это просто было не в его стиле. Если нарисовать диаграмму Венна [4] с отдельными кругами для «Людей, играющих в бильярд», «Людей, которые могли бы играть в бильярд» и «Людей, которые вряд ли стали бы играть в бильярд, но, возможно, все же смогли бы», отец вообще оказался бы на другом листе бумаги.

Этим вечером он был одет, как это часто бывало, в тщательно отглаженные песочного цвета хлопчатобумажные брюки и белую полотняную рубашку, купленные отнюдь не в дешевом магазине. Высокий и загорелый, с тронутыми сединой темными волосами, он производил впечатление человека, за которого проголосовал бы любой, будь в том такая необходимость. Постоянно казалось, будто он стоит у борта большой яхты где-нибудь у берегов Палм-Бич или Юпитер-Айленд и ведет возвышенную беседу о произведениях искусства – тех, которые пытается вам продать.

Я же, с другой стороны, был худ и светловолос, носил обычные черные джинсы "Левис" и черную футболку. И то и другое выглядело так, будто их использовали для чистки автомобильного двигателя, впрочем, и пахло от них, вероятно, так же. От отца же исходил обычный для него запах, на который я тогда не обращал внимания, но сейчас могу представить так отчетливо, как если бы отец стоял позади меня, – свежий, чистый, правильный аромат, словно от аккуратно сложенной поленницы.

– Хочешь пойти сыграть в бильярд? – спросил я, пытаясь удостовериться, что не сошел с ума.

Он пожал плечами.

– Матери нет дома. По ящику ничего интересного.

– А на кассетах?

Это было непостижимо. Отношения отца с видеомагнитофоном напоминали те, что бывают у некоторых с любимым старым псом, и полки в его кабинете были заставлены кассетами с аккуратно наклеенными этикетками. Сейчас, конечно, я поступал бы так же, будь v меня свое жилье. Если бы нашлось время, я бы даже пометил их штрих-кодами. Но тогда подобная его черта больше всего напоминала мне фашистские полицейские государства.

Отец не ответил. Я машинально доел остатки со своей тарелки – я всегда оставлял посуду чистой, поскольку был в том возрасте, когда продемонстрировать свою любовь к матери было сложно, и единственное, что я мог, – не дать ее драгоценной посудомоечной машине засориться. Мне не хотелось, чтобы отец поехал со мной в бар, только и всего. У меня уже сложились определенные привычки – я наслаждался поездкой, это было мое время. Да и ребятам могло бы это показаться странным – черт побери, это и на самом деле было странно. Мой друг Дэйв, вероятно, глазам бы своим не поверил при его появлении и уж точно встревожился бы не на шутку, увидев меня в компании представителя "деспотичного старшего поколения".

Я посмотрел на отца, думая, как бы ему все объяснить. Тарелки были убраны в шкаф, остатки салата – в холодильник. Отец тщательно вытер стол. Если бы некая команда экспертов попыталась обнаружить хоть какие-то свидетельства того, что здесь недавно принимали пищу, их постигло бы разочарование. Я почувствовал, что начинаю злиться. Когда же отец сложил скатерть и повесил ее на ручку духовки, я вдруг ощутил первый намек на то, что мне предстояло почувствовать по-настоящему почти двадцать лет спустя, сидя со слезами на глазах в его кресле в пустом доме в Дайерсбурге, – осознание того, что его присутствие рядом вовсе не нечто неизбежное или данное свыше и однажды в тарелке окажется слишком много салата, а скатерть останется несложенной.

– Ладно, – сказал я.

Опасаясь реакции моих приятелей, я выехал из дома на сорок минут раньше, рассчитывая, что у нас будет по крайней мере час, прежде чем придется иметь дело с кем-то еще – поскольку остальные всегда опаздывали.

Пока мы ехали к заведению Эда, отец, сидевший на месте пассажира, почти не разговаривал. Когда я остановился возле бара, он выглянул в окно.

– Это сюда ты ходишь?

Я молча кивнул. Отец что-то проворчал в ответ. Пока мы шли через парковку, я вдруг сообразил, что, если появлюсь с отцом, у Эда могут возникнуть сомнения относительно моего возраста, но поворачивать назад было уже поздно. Мы с отцом не были слишком похожи, и, возможно, Эд подумает, что это просто какой-то мой старший знакомый – сенатор или еще кто-нибудь.

Внутри было почти пусто. За столиком в углу сидела компания каких-то незнакомых мне стариков. Жизнь здесь начиналась только поздно вечером, да и то не всегда – после нескольких неудачных попыток выбрать мелодию на музыкальном автомате могла наступить гробовая тишина. Пока мы ждали Эда, который по обыкновению не слишком спешил, отец прислонился спиной к стойке и огляделся по сторонам. Впрочем, смотреть было особо не на что. Потертые табуреты, многовековая пыль, бильярдный стол, тусклый неоновый свет. Мне не хотелось, чтобы ему здесь понравилось. Наконец появился Эд и улыбнулся, увидев меня. Обычно я выпиваю первую кружку пива, болтая с ним, и, вероятно, он ожидал, что то же самое произойдет и сейчас.

Но тут он увидел отца и остановился – не так, словно налетел на стену или что-то в этом роде, просто поколебался, но улыбка исчезла с его лица, сменившись выражением, которого я не мог понять. Отец был не из тех, кто проводил время в этом баре, и, вероятно, Эд весьма удивился тому, по какой странной прихоти судьбы он тут оказался. Отец повернулся к Эду и кивнул. Эд кивнул в ответ.

Мне очень хотелось, чтобы все побыстрее закончилось.

– Мой отец, – сказал я.

Эд снова кивнул, и на этом их общение, похоже, завершилось.

Я попросил два пива, наблюдая за отцом, который подошел к бильярду. В детстве я привык, что люди в магазинах часто подходили и заговаривали с ним, полагая, что он здешний менеджер и единственный человек, который может решить их мелочные проблемы, превратившиеся для них в жизненную драму. Я даже слегка его зауважал, видя, что и в захудалом баре он чувствует себя как дома, – так, как можно уважать кого-то за те качества, к которым, возможно, стоит стремиться самому.

Я тоже подошел к столу, мы начали играть. Все три партии закончились в мою пользу, хотя и оказались довольно длительными. Играл он, может быть, и не столь ужасно, но каждый раз промахивался на пять процентов, а я полностью владел ситуацией. Мы почти не разговаривали – просто склонялись над столом, делая удары и переживая промахи. После второй партии он пошел и сам купил себе еще пива, пока я собирал шары. В душе надеясь, что он ограничится одной кружкой, я оставил большую часть своего пива недопитым. Потом мы сыграли последнюю партию, которая оказалась чуть получше, хотя столь же утомительной. Наконец он поставил кий в стойку.