Двенадцать обреченных

— Я-то умотаю! — послышалось уже где-то за .забором.

Вероятно, предполагалось появление вместо нее кого-то. Вроде всадника на «коне блед» для расстановки акцентов и покарания убийцы.

Сомнений у меня насчет эпицентра уже быть не могло. Уверенная, бескомпромиссная прямая — из центра рояля до морды Костиной русалки. Потом — до стены боковой комнаты…

— Ты нашел осколок?

— На пороге сарая. Вон, где сауна была.

— Да я давно все понял. И насчет стекол. Окна были закрыты. Створки? Прикрыты. Это я точно издаля видел. Граната бы наверняка втащила куски стекла вот сюда хотя бы. А на натуре все стекла выбило на траву, а в комнате — ни кусочка.

— Что же ты следователю…

— Да пошел он! Худур не воскресишь. А взорвалось внутри рояля. Вот тут. Вот весь бок разорван. С правой стороны.

С правой стороны я нашел странную, вроде бы не совсем «рояльного» происхождения дощечку. Треснувшую, обкусанную взрывом.

— Да, — подошел Борис, — очень может быть. Такой ящичек поставили с гранатой. Вот сюда могли прилепить, тут крышка была.

— И?

— Я не знаю. Думаешь, радиоуправляемый? А как они могли знать, что Худур в этой комнате? Тут и не подсмотришь! Вон, глянь.

Из обоих окон, за сиренью и рабицей, ниспадал от дороги голый склон, поле опускалось в долину речки, обозначенной редкими ветлами. Противоположный склон был совершенно нецивилизован и почти лишен деревьев. Над голым бугром до рези в глазах сияло бледно-голубое небо.

— Откуда зырить?! На две версты простор! От речки не увидишь, а от того бугра не разглядишь. Так что, Адик, может, твой Генка и прав. Надо бы с бумажкой и карандашиком подумать и расчислить.

Он показался мне вовсе трезвым. Он все понимал. Мне показалось, что он все стал понимать параллельно со мной, если не раньше меня: насчет взрыва в рояле и…

— Они подложили гранату загодя! Это аксиома. Согласен?

Я согласился. Мы сели за стол у камина (почти не тронутый взрывом), и у нас уже был под руками блокнот и две авторучки.

— Тут, может, и не радиоуправляемый взрыв. Вот представь, кроссвордист, что, предположим, они знали, что Худур рояль только по праздникам отпирает.

— А так и было?

— А так и было. Она его на ключе держала! Это же был коллекционный! Как там она его звала… хрен с ним, теперь он уже никакой, так вот! Ты Улавливаешь?

— Граната взорваться должна была, когда открывают крышку?

Борис зримо задумался. Он стал похож на следователя Васю Зворыкина, которого я знал когда-то. Только Борис очень широк и… маленькая такая головка.

— Нет, — решил Борис, — не когда крышку, а когда клавиши.

С этим можно было согласиться. Граната, судя по уж совсем точно определенному эпицентру, висела над правой частью клавиатуры, над «высокими нотами», и какой-нибудь из молоточков запросто дернул за чеку.

— Значит, она играла? Алкашу-плиточнику?

— Значит. Ему, может, хотела ту песню сыграть? Похвалиться. На другой же день — день рождения должен быть. Одиннадцатого. Она плохо играла. Только ту песню.

— «Розы белую и красную на столе забыла ты»?

— На эту похожа мелодию: «Из-за вас, моя черешня, ссорюсь я с приятелем». Это из какого-то старого фильма. Похожая. Сам мотив. «Я тоскую по соседству и на расстоянии…»

— «И лежат они, напрасные, обманувшие цветы».

Я подумал, что со стороны мы с Борисом напоминаем сейчас собравшихся на поминки полоумных. Поем. Девять дней Худур уже было. Но душа еще здесь…

— Все, — сказал я, — когда последний раз и при ком открывали рояль?

Борис оглянулся на рояль. В блокноте он успел начертать что-то специфическое, кажется, тюремную решетку, но сказал он, что чертит «сетку», чтобы определить, когда и кто из прежних друзей посещал дачу. Это было, по-моему, очень разумно,

— Ты же утверждаешь, что Генка подозревал всех нас. Тех, что гудели у Гиви в Гаграх.

— Генка уверен, что тот маньяк был тогда среди нас. Но ведь трое из двенадцати… теперь четверо, умерли.

— Минус мы двое и Генка? Так?

Я был не очень уверен, но кивнул.

— Остаются пятеро, — Борис решительно перевернул листок, прихлопнул его ладонью, — и трое нас по-се-щали! Вот эти трое!

И он крупно написал три имени. Да, три имени. Два мужских и одно женское.

— Галя с сыном бывала, ты его не знаешь. Андрей с бабой. Вроде жена. Левка с третьей женой. Да. Поддерживали связь. В отличие от тебя… поддерживали… — он поднял тоскливый, все еще пьяный взор, — к… сожалению! Теперь ведь просто? Кто посетил последним?

Это было непросто, потому что выяснилось, что как раз все трое были здесь за две недели до взрыва и даже непонятно по какому случаю. И рояль в тот вечер звучал. И потом, скорее всего, вовсе был заперт до десятого августа.

— Вот и все, Адик! Эти трое. Теперь уже просто?

Мы немного подумали. Я как раз отличаюсь способностью подливать ложку дегтя.

— Но не они же одни? Так? А если кого-то тот, четвертый, еще попросил об одолжении.

Борис уставился на зловещее место возле рояля. Что ему прошептал призрак Худур, я не расслышал, но он не хотел сдаваться:

— Все равно! В четверых не заплутаем.

— Если Генка прав. А расчет у маньяка был на то, что вы, Боря, будете все в куче, когда заиграет Рояль. Пять-шесть покойников сразу. Соображаешь, что из этого следует?

Он тут же сообразил. Зримо и действенно:

— Он сам бы не пришел! Кто отказался?!

Я этого не знал. Хотел бы знать.

— Худур знала! Она мне говорила, что кто-то придти не может! Кто?! Сейчас вспомню!

Пока он вспоминал, я решил, что это не стопроцентное доказательство, потому что маньяк мог и присутствовать, но в нужный момент выйти за пределы действия «Ф-I». Правда, зачем тогда огород городить, мог бы взорвать изнутри дома по радио…

— Вспомнил! Левка не мог прийти! Звонил, что заболел!

— Когда?

— Да дня за три, еще до восьмого.

— И всерьез заболел?

— Я ничего о нем не слышал потом. Я даже не знаю, знает ли он, что Худур… нет. Как-то он выпал. Болен и болен. На поминках как-то не вспомнили… Слышь, Адик, а давай узнаем. Потону посмотрим, как на известие реагировать будет. Давай ты, звони ему. Как-нибудь подкузьми… что, мол, Худур жива или еще что. Сейчас…

Борис с мелодическим скрипом (ступеньки) вознесся чрезвычайно резво на второй этаж.

Звонить Левке? Я не видел его даже больше, чем Худур с Борисом. Лет уж десять. Как с ним начать и как его «подкузьмить»? Как-то ничего не приходило в голову, хотя как раз сейчас я мог услышать в трубке голос убийцы. Что же брякнуть? Есть и такой ведь прием: прямо сообщить, что ты, мол, пришиб тут шесть человек, оставив тому неопровержимые доказательства.

Борис спустился с радиотелефоном. С бюваром, содержащим сотни телефонных номеров, — Худур была деловым человеком. Почти из «новых русских».

— Вот.

— Он сейчас может быть дома?

— Если еще не выздоровел. Да он как-то, помнится, работает не ежедневно. Он же свободный художник.

Я вспомнил, что Левка что-то такое делал всю жизнь. Да, он резал по дереву. Как странно, что я около десяти лет ничего о нем не знаю. Я набрал номер.

Ответили. Женский голос. Приятный.

— Леву? Кто спрашивает?

— Старый приятель. Я давно не звонил. Он ведь болел?

— Да. Так вы бы заехали. Все старые приятели мне нужны.

— Он еще болеет?

— Нет. Он умер.

Я отнял от уха трубку и моргая посмотрел на Бориса, напоминая в этот момент, должно быть, героя диснеевского мультфильма — изображение крайней растерянности. Аффект недоумения. Борис смотрел тоже недоуменно.

— Он умер? — переспросил я.

— Да. Хорошо бы, если бы вы заехали ко мне. Он не сам вообще-то умер. Его убили.

Глава 4

Борис со мной не поехал. Он так и остался с «аффектом недоумения», усиленным коньяком, внешне, пожалуй, нарочитым. В общем, он остался у рояля, велел звонить, делиться, заходить как-нибудь, вообще не забывать и беречь здоровье.