Убийца по прозвищу Англичанин

– Это очень серьезный проступок, синьор Дельвеккио! Боюсь, вы будете оштрафованы на пятьдесят франков!

– Я глубоко об этом сожалею.

– Вы раньше бывали в Цюрихе?

– Нет, никогда.

– Откуда же вы знали, что этот трамвай довезет вас до Главного вокзала?

– Я думаю, это была счастливая догадка. Он шел в нужном направлении, я и сел на него.

– Скажите мне еще одно, синьор Дельвеккио. Делали ли вы какие-либо покупки в Цюрихе?

– Покупки?

– Покупали ли вы что-нибудь? Заходили ли в магазины?

– Я купил пару ботинок.

– Почему?

– Потому что, пока я ждал, чтобы меня впустили в виллу, мои туфли промокли на дожде.

– Вы запаниковали. Вы боялись пойти в полицию, отчаянно хотели выбраться из Цюриха и, однако же, потратили время на то, чтобы купить новые ботинки, потому что у вас промокли ноги?

– Да.

Он откинулся на спинку стула и постучал в дверь. Она открылась, и появилась рука, державшая пакет с вещественными доказательствами, в котором лежали туфли Габриеля.

– Мы нашли это в туалете на Главном вокзале, в мусорном баке. Я подозреваю, что они ваши. Я также подозреваю, что они совпадают с кровавыми отпечатками, которые мы обнаружили в вестибюле виллы и на дорожке к ней.

– Я ведь уже сказал вам, что был там. И если отпечатки ног и совпадают с туфлями, это ничего еще не доказывает.

– Весьма неплохие туфли, чтобы просто взять и выбросить их в туалете железнодорожной станции. И мне они не кажутся такими уж мокрыми. – Он поднял на Габриеля глаза и улыбнулся. – Но, правда, я слышал, что у людей, легко поддающихся панике, чувствительные ноги.

Прошло три часа, прежде чем Баэр снова вошел в комнату. Впервые он был не один. Габриелю было ясно, что новый человек представлял высшую власть. Ясно было и то, что это не рядовой детектив из цюрихского отдела убийств. Габриель это понял по мелочам в поведении Баэра: по тому, как Баэр щелкнул, точно метрдотель, каблуками, когда сажал этого человека за стол допросов, и как незаметно отошел в глубину.

Человек назвался Петерсоном. Без имени и никакой информации о себе. На нем был безупречно отутюженный темно-серый костюм и банкирский галстук. Он был почти седой и аккуратно подстриженный. Руки, лежавшие перед ним на столе, могли принадлежать пианисту. На левом запястье красовались крупные золотые часы с синим циферблатом, конечно, швейцарские, – такие могли выдержать давление на большой глубине. С минуту он изучал Габриеля сонными, скучающими глазами. В нем чувствовалась естественная самонадеянность человека, знающего тайны и ведущего картотеку.

– Коды. – Как и Баэр, он говорил с Габриелем по-английски, при этом почти без акцента. – Где вы их записали?

– Я их не записывал. Как я говорил майору Баэру…

– Я знаю, что вы говорили майору Баэру. – В его глазах неожиданно появилась жизнь. – Теперь спрашиваю вас я. Где вы их записали?

– Коды сообщил мне по телефону мистер Ишервуд из Лондона, и, воспользовавшись ими, я открыл калитку и входную дверь виллы.

– Вы запомнили номера?

– Да.

– Сообщите мне их сейчас.

Габриель спокойно их произнес. Петерсон взглянул на Баэра – тот кивнул.

– У вас очень хорошая память, синьор Дельвеккио.

Он перешел с английского на немецкий. Габриель тупо смотрел на него, словно не понимая. Допрашивавший возобновил разговор на английском.

– Вы не говорите по-немецки, синьор Дельвеккио?

– Нет.

– А по словам таксиста, который вез вас с Банхофштрассе на виллу, что на Цюрихберге, вы вполне прилично говорили по-немецки.

– Произнести несколько слов по-немецки и говорить по-немецки – это не одно и то же.

– Таксист сказал нам, что вы назвали ему адрес быстро и уверенно на немецком языке с заметным берлинским акцентом. Скажите мне вот что, синьор Дельвеккио. Чем объяснить, что вы говорите по-немецки с берлинским акцентом?

– Я же вам сказал: я не говорю по-немецки. Я могу произнести на немецком лишь несколько слов. Я провел несколько недель в Берлине, реставрируя одну картину. По-видимому, там я и приобрел этот акцент.

– Как давно это было?

– Года четыре назад.

– Года четыре назад?

– Да.

– А какая картина?

– Извините?

– Картина, которую вы реставрировали в Берлине. Кто художник? Как она называется?

– Боюсь, это конфиденциальная информация.

– В данной ситуации конфиденциальных вещей уже нет, синьор Дельвеккио. Я хотел бы знать название картины и имя владельца.

– Это был Караваджо из частной коллекции. Извините, но я не могу сообщить вам имя владельца.

Петерсон, не глядя на Баэра, протянул к нему руку. Баэр открыл свою папку и передал ему лист бумаги. Петерсон со скорбным видом просмотрел ее, словно пациенту осталось совсем недолго жить.

– Мы пропустили вашу фамилию через наш компьютер, проверяя, не было ли невыполненных ордеров на ваш арест в Швейцарии. Рад сообщить, что не было ничего – даже штрафа за езду. Мы попросили наших друзей в соседней Италии проделать то же самое. И снова на вас ничего нет. Но наши итальянские друзья сообщили нечто более интересное. Оказывается, Марио Дельвеккио, родившийся двадцать третьего сентября тысяча девятьсот пятьдесят первого года, умер в Турине двадцать три года назад от лимфатического рака. – Он поднял глаза от бумаги и устремил взгляд на Габриеля. – Как, по-вашему, могут двое мужчин иметь одинаковое имя и одинаковую дату рождения?

– Откуда же мне знать?

– По-моему, это имеет очень даже большое значение. По-моему, существует лишь один Марио Дельвеккио и вы украли его имя, чтобы получить итальянский паспорт. Я не верю, что ваше имя – Марио Дельвеккио. Собственно, я убежден, что это не так. По-моему, ваше имя – Габриель Аллон и вы работаете на израильскую разведку.

Петерсон впервые улыбнулся – улыбка была неприятная, больше похожая на разорванный лист бумаги. И продолжил:

– Двадцать пять лет назад вы убили палестинского драматурга по имени Али Абдель Хамиди, который жил в Цюрихе. Через час после убийства вы выскользнули из страны и еще до полуночи, по всей вероятности, уже были дома в Тель-Авиве и лежали в постели. На этот раз, боюсь, вы никуда не поедете.

4

Цюрих

Где-то после полуночи Габриеля перевели из комнаты допросов в камеру в соседнем крыле здания. Камера была маленькая и по-учрежденчески серая, с голым матрацем на стальной раме и ржавым туалетом, в котором непрерывно текла вода. Наверху единственная электрическая лампочка жужжала в сетчатой клетке. Нетронутый Габриелем ужин – толстая свиная сосиска, немного увядшей зелени и горка жирного картофеля – стоял на полу рядом с дверью, как недоеденная еда, поданная в номер гостиницы. Габриель решил, что это Петерсон в качестве своеобразной шутки придумал дать ему свиную сосиску.

Он попытался представить себе, что – как он знал – происходило за этими стенами. Петерсон связался с вышестоящим начальством, тот связался с министерством иностранных дел. К данному времени весть об его аресте, по всей вероятности, уже достигла Тель-Авива. Премьер-министр помертвел. У него и так достаточно проблем: Западный Берег пылает, мирный процесс развалился, созданная им хрупкая коалиция рассыпалась. Последнее, что ему нужно, – это kidon, [3] даже бывший kidon, сидящий за решеткой в Швейцарии, еще один скандал со службой, который вот-вот появится на первых полосах газет мира.

Так что сегодня вечером свет, безусловно, упорно горит в безымянном конторском здании на бульваре Царя Саула в Тель-Авиве. А Шамрон? Дошел ли зов до его крепости на озере в Тиберии? Он там или не там в эти дни? С Шамроном никогда ничего не известно. Три или четыре раза его уже вытаскивали из сомнительной отставки, призывали справиться с тем или иным кризисом, вытаскивали участвовать в какой-нибудь сомнительной консультативной группе или выступить с мудрым суждением в якобы независимой комиссии, занимающейся выявлением фактов. Не так давно его назначили временным начальником Службы – он занимал этот пост, когда впервые был отправлен в отставку в иудейскую пустыню. Применительно к Шамрону слово временно может означать сто дней или сто лет. По происхождению он был поляк, но бедуин по растяжимому представлению о времени. Габриель был kidon Шамрона. И Шамрон возьмется выручать его независимо от того, в отставке он или нет.