Подозреваемый

У меня был пациент, одинокий вдовец, убежденный, что тиканье часов над его кухонным столом напоминает человеческие слова. Часы давали ему короткие команды: «Иди спать!», «Помой посуду!», «Выключи свет!» Поначалу он не обращал внимания на эти звуки, но часы все повторяли и повторяли указания, всегда в одних и тех же словах. Постепенно он начал подчиняться приказам, и часы стали управлять его жизнью. Они говорили ему, что есть на обед и какие передачи смотреть по телевизору, когда стирать, на какие телефонные звонки отвечать…

Когда он впервые уселся в моей приемной, я спросил его, хочет ли он чаю или кофе. Он ответил не сразу. Рассеянно посмотрел на стенные часы и через секунду повернулся и сказал, что хочет стакан воды.

Странно, но этот пациент не хотел, чтобы его лечили. Он мог бы убрать все часы из дома или заменить их на электронные, но в часовых голосах было что-то придававшее ему уверенность и даже оптимизм. Его жена, по всей видимости, была человеком беспокойным и организованным, все время его подгоняла, составляя для него списки дел, выбирая одежду и вообще принимая за него решения.

Он не желал, чтобы я убрал голоса, наоборот, ему необходимо было слышать их постоянно. Дома часы были уже в каждой комнате, но вот когда он выходил на улицу…

Я предложил ему носить ручные часы, но это его не устраивало: они говорили недостаточно громко или бормотали бессвязно. После напряженных раздумий мы пошли на антикварный рынок Грея, где он больше часа прислушивался к старомодным карманным часам, пока не нашел те, что вполне отчетливо говорили с ним.

Часы, тиканье которых я слышу сейчас, возможно, являются стуком мотора «лендровера». Или же это часы Страшного суда – семь минут до полуночи. Мое безупречное прошлое отходит в историю, и я не могу остановить время.

По дороге из Хетчмира мне навстречу попадаются две полицейские машины. Видимо, Мел сообщила полиции, куда я отправился разыскивать Эрскина. Они не знают о «лендровере» – по крайней мере пока. Маленькая старая дама с фотографической памятью им скажет. Если мне повезет, сначала она поведает им историю своей жизни, дав мне время отъехать подальше.

Я поглядываю в зеркало заднего вида, почти ожидая увидеть голубые мигалки. Это будет пародия на погоню на высоких скоростях. Они смогут обогнать меня на велосипедах, если я не обнаружу четвертую передачу. Возможно, мы продемонстрируем и такую сцену: замедленная вереница машин, снятая с вертолета.

Я помню финальные кадры «Бутча Кэссиди и Санденса Кида», когда Редфорд и Ньюман, продолжая острить, выходят навстречу мексиканской армии. Лично я не презираю смерть до такой степени. И не вижу ничего величественного в граде пуль и заколоченном гробе.

Лукас Даттон живет в доме из красного кирпича на окраинной улице, где угловые магазины были вытеснены наркоторговцами и борделями. Каждая глухая стена покрыта краской. Даже памятники народного искусства и протестантские фрески испорчены. В рисунках нет ни цвета, ни вдохновения. Это бессмысленный, жестокий вандализм.

Лукас взгромоздился на лестницу в проезде, свинчивая баскетбольное кольцо со стены. Его волосы стали, кажется, еще темнее, но он поправился в талии, а лоб его пересечен горизонтальными морщинками, спускающимися до кустистых бровей.

– Помощь не нужна?

Он смотрит вниз и в течение нескольких минут пытается понять, кто я такой.

– Эти штуковины проржавели, – говорит он, похлопывая по болтам. Спустившись с лестницы, он вытирает руки о рубашку. Он жмет мою руку и в то же время бросает взгляд на дом, выдавая этим свое беспокойство. Должно быть, его жена внутри. Они уже видели выпуски новостей или слушали радио.

Я слышу музыку из верхнего окна: что-то с массой тяжелых басов и скрипящих дисков. Лукас следит за моим взглядом.

– Я прошу ее сделать потише, но она говорит, что такая музыка должна быть громкой. Возраст, видимо.

Я помню близнецов. Соня хорошо плавала: в бассейне, в море – у нее была прекрасная техника. Однажды, когда ей было лет девять, меня пригласили на барбекю. Она объявила, что когда-нибудь переплывет Канал.

– Быстрее будет воспользоваться Туннелем, – сказал я ей.

Все засмеялись. Соня закатила глаза. С тех пор она меня не любила.

Ее сестра Клер была читательницей, в очках в стальной оправе, с ленивым взглядом. Большую часть того дня она провела в своей комнате, жалуясь, что ей не слышно телевизора, потому что снаружи все «трещат, как обезьяны».

Лукас складывает лестницу и объясняет, что «девочки больше не пользуются кольцом».

– Ужасно, что случилось с Соней, – говорю я.

Он делает вид, что не слышит. Инструменты убираются в ящик. Я уже готов начать расспросы, но он рассказывает мне, что Соня незадолго до смерти выиграла два титула на национальных соревнованиях по плаванию и побила рекорд на дистанции.

– И все же, несмотря на эти тренировки, круги ранним утром, миля за милей, она знала, что толку не будет. Есть узкая грань между хорошими спортсменами и великими спортсменами.

Я не прерываю его, зная, что он ведет к делу. История разворачивается. Соня Даттон, неполных двадцати трех лет, оделась для рок-концерта. Она пошла с Клер и компанией университетских друзей. Кто-то дал ей белую таблетку с отпечатком в виде ракушки. Она всегда была так осторожна в отношении лекарств и добавок. Она танцевала всю ночь, пока ее пульс не ускорился и давление не подскочило. Она почувствовала слабость и раздражительность. С ней случился приступ в туалетной кабинке.

Лукас все еще наклоняется над ящиком с инструментами, словно что-то потерял. Его плечи трясутся. Срывающимся голосом он рассказывает, как Соня три недели провела в коме, так и не придя в сознание. Лукас и его жена спорили, отключать или нет систему жизнеобеспечения. Он был прагматичен. Он хотел запомнить, как она скользит по воде своим легким стилем. Жена обвинила его в том, что он отказался от надежды, что думает только о себе, что недостаточно молится о чуде.

– С тех пор она мне и десятка слов не сказала за раз. Вчера вечером сообщила, что видела твою фотографию в новостях. Я задал ей вопросы, и она на них ответила. Впервые за целую вечность…

– Кто дал Соне таблетку? Они кого-нибудь поймали?

Лукас качает головой. Клер описала этого человека. Она смотрела фотографии из архивов и приходила на опознания.

– И как же он выглядел?

– Высокий, худой, загорелый… с зачесанными назад волосами.

– А возраст?

– Лет тридцать пять.

Он закрывает ящик и защелкивает металлические задвижки, а потом уныло глядит на дом, еще не решаясь войти внутрь. Домашние обязанности вроде этого кольца стали важны, потому что занимают его и позволяют жить дальше.

– Ты помнишь Бобби Моргана?

– Да.

– Когда ты видел его в последний раз?

– Лет четырнадцать-пятнадцать назад. Он был еще ребенком.

– А с тех пор нет?

Даттон качает головой, а потом прищуривается, словно что-то только что пришло ему в голову.

– Соня знала кого-то по имени Бобби Морган. Может, это был тот же человек. Он работал в бассейном комплексе.

– Ты его никогда не видел?

– Нет. – Он видит, как в прихожей раздвигаются занавески. – На твоем месте я бы здесь не задерживался, – говорит он. – Она сообщит в полицию, если тебя увидит.

Ящик с инструментами оттягивает его правую руку. Он перекладывает его в левую и смотрит на баскетбольное кольцо.

– Думаю, ему еще придется повисеть.

Я благодарю его, и он спешит в дом. Дверь закрывается, и мои шаги отдаются в окрестной тишине. Я прежде думал, что Даттон самодоволен и догматичен; он не желал слушать других и менять свою точку зрения на заседаниях. Он был самодуром и искателем блох – из тех слуг народа, которые легко могут обеспечить движение поездов по расписанию, но совершенно не способны общаться с людьми. Если бы только его подчиненные были такими же надежными, как его «шкода», – заводились бы с первого раза морозным утром и немедленно отзывались на любой поворот руля… Теперь он унижен, свергнут, подавлен обстоятельствами.