Мой муж - маньяк?

— Так далеко зашло дело? — сочувственно спросил следователь.

— Дальше, чем можно было предположить, потому что я сам никогда не выступал против них… Это они всегда ополчались против меня… Это горько, конечно, но я все понимаю… Я — белая ворона, всю мою жизнь. И ничего тут не исправишь. Да вы не поверите — я и исправлять бы ничего не стал! Я свободен — это главное… Впрочем, сейчас я даже не свободен… Что же у меня осталось? — Шахов умоляюще посмотрел на следователя, словно только сейчас осознал, что с ним случилось. — Я вас прошу, вы ведь интеллигентный человек! Выясните, кто на меня донес! Наркотики — это какой-то бред! Я никогда их не употреблял и даже не знаю, как они выглядят! Кто-то из преподавательского состава донес на меня! Это отвратительно! Нет, я совсем даже не удивлен, удивляться было бы глупо… Я не зря спросил вас про Руссо… Вы меня лучше поймете, если вспомните, что ему пришлось пережить!

— Вы считаете — кто-то из преподавательского состава имеет на вас зуб?

— Разумеется! И все из-за каких-то пустяков, уверяю вас! Но месть — особенно месть женщины, а особенно школьной учительницы — всегда страшна и несоразмерна… Это просто ужасно.

— Вы можете конкретно указать, кто на вас донес или мог бы донести? Угрозы были?

— Если на меня кто-то донес, вам лучше знать — кто именно, — выкрутился Шахов. — Ведь не стали бы вы делать обыск по анонимному доносу… Она должна была подписаться или прийти лично. Верно? Иначе уже ничего не имеет смысла, ведь это чистый произвол!

— Почему вы думаете, что это была «она» — женщина? Почему не мужчина?

— Из мужчин в нашей школе только физрук и военрук, а с ними я не контактирую — почти или совсем.

— Значит, женщина?

— Так вы на самом деле арестовали меня по анонимному доносу? — всполошился Шахов. — Послушайте, имеете ли вы на это право?

— К сожалению, имею. — И следователь изобразил на лице сожаление. Он надеялся, что ему удалось это сделать, — уж слишком его раздражал Шахов. Раздражал и забавлял, он не знал, что больше.

— В таком случае у вас ужасное право врываться в чужие судьбы и ломать их, — тихо ответил Шахов. — Я не хотел бы обладать таким правом.

— Поверьте, что я тоже. Но мне приходится им обладать — вы сами сказали, что каждый должен делать свое дело. Мне тоже хотелось бы быть исключительно справедливым и тактичным, но как раз такого права у меня и нет.

— Права быть справедливым?

— Я оговорился. Конечно, я обязан быть справедливым. Но в данном конкретном случае — вы ведь считаете, что вас арестовали несправедливо? Кстати, это не арест. Это задержание.

— Есть какая-то разница?

— И большая. Ну так что: вы можете нам назвать конкретное лицо? Я имею в виду женщину, которая могла на вас донести?

Шахов сцепил руки на коленях, потом разжал их, безвольно помахал ими в воздухе и снова сцепил. Тихо произнес:

— Не хочу оговаривать человека.

— И все же оговорите, пожалуйста! — попросил его следователь. — В ваших же интересах это сделать.

— Так всегда — чтобы спастись самому, надо подставить кого-то другого. У вас именно такие методы?

— Вы, я вижу, читали не только Руссо, но и «Архипелаг ГУЛАГ», — заметил следователь. — Но здесь не НКВД. Вам-то не надо писать ни на кого донос. Просто скажите — кто мог вас оговорить? Мы проверим этот факт, и все.

— Это могла быть Елена Дмитриевна. — Шахов едва шевелил губами, произнося это. — Учительница географии.

— Зачем бы ей это понадобилось?

— Это тяжелая история.

— Личные счеты?

— Да, очень личные… Простите, она — несчастный человек, и мне не хотелось бы…

— Я даю вам слово, что все сказанное вами не выйдет за пределы этой комнаты.

— Хорошо… Когда-то она питала какие-то надежды на мой счет… Я ей их не подавал — она сама вообразила себе, что в конце концов мы должны пожениться. Объявила это всем учительницам. Начались шепотки за спиной. Без всякого основания начала делать мне намеки, что я будто бы к чему-то ее склонял… Да ни к чему я ее не склонял и склонять не мог! Просто как-то на ее день рождения подарил ей букетик цветов… Очень давно, когда еще работал первые годы… Сразу после института. Такой обыкновенный знак внимания вызвал у нее дикую реакцию. Я даже подозреваю, что никто и никогда не дарил ей цветов. Бедная девушка! Бедняжка! Вы знаете, ученики дали ей очень злое прозвище…

— Какое?

— Девушка.

— Как?

— Девушка. Они намекали на то, что она останется старой девой. Только дети могут быть такими жестокими и прямолинейными… Я же никогда и ничем ее не оскорблял. Просто давал ей понять, что ее претензии беспочвенны и никакого результата иметь не будут… Что ж? Она меня возненавидела. Старается отравить мне жизнь, прозвала меня подлецом, всячески преследует и унижает меня… Даже выдумала, будто я неравнодушен к ученицам старших классов.

— С чего она это взяла?

— Да просто с того, что я всегда любезен с девочками, я отношусь к ним как к будущим прекрасным женщинам… Никогда не оскорбляю их, не унижаю их женственность, напротив, стараюсь, чтобы они привыкли к комплиментам, к любезности, к мужскому вниманию… Что тут такого? Она же переворачивает все это наизнанку, и получается дикий ужас. Вот и все.

— Все? Да, что уж тут сказать… — Следователь пожал плечами. — А вот скажите мне, Владимир Иванович, приходилось ли вам видеться с вашими ученицами вне школы?

— Значит, это она донесла… — как бы про себя отметил Шахов. — Сплетни, да? Но зачем же обыск?

— Ответьте на мой вопрос, прошу вас.

— Приходилось! Ну и что?! Иногда я приглашаю девочек к себе домой позаниматься языком… Это некоторым просто необходимо… Но ее выдумки — это просто грязная клевета… Представьте, однажды она даже дежурила у моего подъезда и видела, как от меня вышла одна ученица. Был скандал!

— Да, неприятно, — согласился следователь и неожиданно спросил: — У вас есть машина, Владимир Иванович?

— Машина? — растерялся тот. — Да, есть… То есть это машина моей матери, но она, с тех пор как стало шалить сердце, не водит… Я сдал на права и пользуюсь ею по доверенности… А что?

— Ничего. Скажите, пожалуйста, где вы были вечером пятого мая?

— Что? Не помню. А какое это имеет значение?

— Небольшое, но все же имеет. — Следователь заметил, как оживился его помощник — наконец-то, мол, дошло до дела. — Так вы вспомните?

— Пожалуй… А какой это был день недели?

— Вот календарь.

Шахов долго смотрел на маленький календарик, потом вдруг вскричал:

— Ах, помню, помню! Дома! Я смотрел телевизор! Шел чудесный фильм, «Гибель богов» Висконти! Вы смотрели?

— К сожалению, нет. Значит, вы были дома? Весь вечер?

— Да.

— Один?

— Я всегда один.

— Никто не звонил вам, не заходил в гости, вы никуда не выходили?

— Никто не звонил, не приходил, я никуда не выходил. Кажется, шел дождь.

— Верно. Ну а что вы скажете насчет вечера шестого мая? Тоже были дома?

— По-моему, да… Знаете, я вообще-то домосед… Люблю уют, тишину и, грешным делом, люблю смотреть телевизор. А что?

— Ничего. И вас тоже никто не беспокоил? Никто? Даже по телефону?

— Кажется, нет… Ах да! Позвонила мать, но очень поздно. Да, именно шестого мая, поздно вечером… Ей надо было узнать, не принесли ли счет за телефон… Она разговаривала с моего телефона с родственницей в Воронеже… Счет обычно приносят шестого или седьмого мая, вот она и поинтересовалась. Счет не принесли, так что мы разговаривали совсем недолго. К сожалению, мне совсем не о чем говорить с собственной матерью…

— Так. А во сколько она вам позвонила?

— Около одиннадцати часов. Да почему вы меня спрашиваете об этом?

— Я вам все объясню. А что вы скажете о середине дня восьмого мая?

— Господи… Да что случилось? Почему это вам важно? Я не помню! Не помню!

Шахов раскричался, и следователь был весьма этому рад. Он видел, что тот потерял над собой всякий контроль. Он кричал: