Нелюдь

Она стояла на коленях перед иконами, которых в комнате было три — Спаситель, Казанская Богородица и Николай-чудотворец. Лампада была возжена и теплым неярким светом озаряла маленький иконостас.

В нашем доме не было и нет икон, и мне не так уж часто приходилось видеть горящие лампады и обонять запах лампадного масла. Сейчас все это вкупе произвело на меня сильное впечатление. Людмила стояла на коленях ко мне спиной и не обернулась.

Она вполголоса произносила слова пятидесятого покаянного псалма.

«Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих изглади вся беззакония моя.

Наипаче омый мя от беззакония моего, и от греха моего очистя мя. Ибо беззакония мои аз знаю, и грех мой предо мною есть выну. Тебе Единому согреших, и лукавое пред Тобою сотворих. Оправдашися во словесах Твоих и победиши внегде судити…

Се аз в беззаконии зачат, и во гресе роди мя мати моя. Се истину возлюбил если, безмолныя тайныя премудрости явил мне еси.

Окропи мя иссопом, и очищуся. Омый мя, и паче снега убелюся…»

Людмила читала этот псалом на память, без Псалтири, на церковнославянском языке. Это звучало таинственно и торжественно.

Я постоял с полминуты, прислушиваясь к словам псалма. Людмила каялась во всем, во всех своих грехах и грехах своего мужа, и всех людей. В тех грехах, за которые их постигло такое страшное горе.

Слезы звучали в ее голосе, и произносила свои молитвы она, сложив руки перед собой в молитвенном исступлении.

Бедная женщина себя считала главной виновницей за все происшедшее. Наверное, сейчас ей становилось легче от покаяния.

Я закрыл за собой тихонько дверь и на цыпочках прошел на кухню, где меня ждал Геннадий Андреевич.

— Молится? — полувопросом сказал он, видя, что я заглядывал в комнату его жены.

— Пятидесятый псалом читает, — ответил я, присаживаясь к столу.

— Я не знаю их по номерам, — сказал недовольным голосом Геннадий, наливая мне кофе в толстую чашку с золотым ободком.

— Это покаянный псалом, — объяснил я нехотя. Я все еще находился под впечатлением коленопреклоненной фигуры Людмилы. Наверное, такое сильное действие на меня произвело то, что это была моя старая разнузданная любовница, и то, что все, увиденное мною, происходило в том интерьере, где я привык к совсем иному, и который ассоциировался у меня отнюдь не с молитвой…

— А, это, — вяло отреагировал Геннадий. — Помните, одно время в начале перестройки во всех газетах и журналах писали о том, что всем необходимо покаяние… Как же, как же, я это очень даже хорошо помню. Правда, не очень внятно объясняли, кто именно и в чем должен каяться.

— Вашего брата и имели в виду — партийных работников, — сказал я откровенно. — Хотели, чтобы вы покаялись.

— В чем? — поднял брови Геннадий. — Кто-то, наверное, и должен каяться, но вовсе не все мы. Что я, например, людей убивал, что ли? Или это я революцию эту поганую сделал? Или я репрессии проводил против невинных людей? Да ничего подобного. Просто мы жили, примеряясь к обстоятельствам, которые от нас не зависели… Все равно, кто-то же должен был работать и руководить. Вот мы и руководили, нормальные люди были. Теперь легко говорить каждому. Где вы все раньше были, такие умные?

Геннадий долил себе еще кофе, который выпил одним глотком, и закончил:

— Что было, то было, а стараться поставить всю страну на колени и заставить каяться — это не дело. Так жить нельзя, это ненормально.

— Ну, Людмила-то знает, в чем кается, — заметил я.

— Она — знает, — согласился Геннадий. Потом помолчал и добавил нерешительно: — Вот только не нравится мне многое в этом.

— Что именно? — не понял я, но почувствовал, что он хочет что-то сказать, что нечто буквально рвется у него с языка.

— Да вот, поп тут приходил, — сказал неохотно Геннадий. — Привели его всякие доброхоты из соседней церквушки. Пожилой такой человек, благообразный. Людмилу все за руку держал и все о покаянии говорил и о чистоте веры.

— Ну и что? — спросил я. — Я слышал, что вы ушли тогда и дверью хлопнули. Мне Юля рассказала.

Геннадий в сердцах даже как будто плюнул:

— А вы знаете, отчего я ушел и дверью хлопнул? Не знаете? Конечно, никто и не узнает никогда, я никому не скажу, кроме вас… Я же этого попа отлично знаю, я же идеологией занимался одно время в райкоме. Тому уж немало лет прошло, но вот случайность привела свидеться… Он же, поп этот, всегда осведомителем был. Уж мне ли не знать? Я и бумаги видел, мне в КГБ тогда показывали…

— Он и тогда попом был? — уточнил я.

— Ну конечно, — ответил Геннадий. — А вы как думали? Бегал, как миленький, и писал донесения. На всех — на прихожан и на своих же коллег… Помните, как Игорь Тальков в одной из песен пел, что у наших попов под рясой кагэбэшный погон скрывается? Погон не погон, а все точно Тальков спел… Думаете, отчего все они, толстопузые да долгополые, так власть теперь поддерживают и во всем одобряют? От них же слова против не услышишь. Они вам сейчас все, что угодно, благословят. Да потому что у власти все бумаги про них остались. Лично про каждого. Доносы, расписки… Да стоит им хоть слово против вякнуть, все это будет обнародовано. Кто с какого года сотрудничал, что писал и на кого… Все художества, как говорится. Вот и этот пришел тут, про чистоту веры рассуждает. Благостный такой, серьезный. Вот эта серьезность его меня тогда особенно потрясла.

— Чем потрясла? — удивился я.

— Цинизмом, — ответил Геннадий, чуточку подумав. — Чистота веры, говорит… Я уж хотел ему сгоряча сказать, не помнит ли он, как в КГБ тайну исповеди разглашал, как на прихожан характеристики писал. Я же все прекрасно помню.

— А почему не спросили? — сказал я. — Если уж все так, как вы говорите, то порок должен быть наказан.

— Они этого и боятся больше всего, — ответил Геннадий. — Рыльце в пушку… А говорить я ничего не стал, просто ушел в другую комнату, чтобы не сорвалось. Потому что мне Людмилу жалко. Если есть у нее потребность в покаянии, то пусть… Зачем мне высовываться со своей принципиальностью? Это нехорошо бы было, неловко. Да и у меня самого слишком сложные с Богом отношения, вы же знаете.

— Знаю, — сказал я. — Послание к римлянам Апостола Павла… Гомосексуализм — тяжкий грех, там так и сказано.

— Не помню я этих посланий, — произнес с досадой Геннадий. — Но, конечно, грех… Невольный, наверное, с моей стороны. У меня не было выхода, не руки же на себя накладывать. Но все равно, в чем-то я Людмилу сделал несчастной, а в чем-то — и Юлю. Думаете, ей легко было узнать обо мне правду и о наших с Людмилой отношениях? Я думаю даже, что она и наркотиками стала баловаться из-за этого, не смогла спокойно перенести такой удар.

— Так все-таки есть повод для покаяния? — спросил я. — Вы же не отрицаете, что виноваты во многом.

— Как Достоевский сказал: «Каждый за всех про все виноват», — ответил Геннадий задумчиво. — Нет, покаяние и нужно, наверное. Но не стану же я молиться сейчас? Всю жизнь прожил, а теперь… Хотя, говорят, что никогда не поздно начать, но все равно это не для меня. Если виноват, я уж лучше делом исправлю, что смогу. А молиться — это пускай Людмила старается.

— Делом исправить — вы имеете в виду то, что мы с вами надумали? — задал я вопрос.

— Хоть так, — сказал мой собеседник, мрачно глядя в окно. — Пусть каждый делает, что может. Мне кажется, что для Юли будет лучше, если мы с вами облечем наше покаяние в поступки. В реальное наказание преступников и в помощь ей. Как вы считаете?

Было уже поздно, я зашел попрощаться к Юле. Она лежала в постели и, казалось, спала. Но как только я приоткрыл дверь, она пошевелилась и сказала:

— Феликс, теперь я хочу пойти в филармонию. Мы с тобой там давно не были, а я очень хочу послушать музыку. И не в записи, а живьем. Теперь я очень чувствительна к звукам, и меня все раздражает даже в самой качественной записи. Ты поведешь меня в филармонию?

Я сел на постель рядом с ней и взял ее за руку.