Белая дорога

— Хочешь попробовать еще раз? — прошептал он.

— Нет, — ответил я, — это срабатывает только с первого дубля.

— А что ты делаешь на бис?

Я вытащил внушительного вида «смит-вессон» из кобуры и дал малютке Энди вдоволь полюбоваться на него.

— Бис. Finita la comedia.

— Ты, типа, большой дядя с пушкой?

— Вот именно. Посмотри на меня, сынок.

Он попытался выпрямиться, потому что ему казалось, что так будет лучше, но уронил голову вниз.

— Послушай, — сказал я, — не создавай лишних трудностей. Я поговорю и уберусь отсюда. И на этом все.

Он задумался.

— Терезий? — было похоже, что Энди трудно говорить. Я даже засомневался, не слишком ли сильно его ударил.

— Терезий, — подтвердил я.

— Это все?

— Угу.

— Потом ты уйдешь и никогда не вернешься?

— Возможно.

Энди, пошатываясь, отошел от стены и направился к задней двери. Он открыл дверь — звук музыки сразу же усилился. И, когда он уже готов был исчезнуть внутри, я остановил его, свистнув, и показал пистолет:

— Только позови его, а потом можешь погулять, — я указал в ту сторону, где за полосой зеленой травы и складов виднелся Питсбург. — Вот там.

— Дождь идет.

— Он кончится.

Малютка Энди покачал головой, потом крикнул в темноту:

— Терезий, двигай свою задницу сюда!

Он держался за дверь, когда тощий мужчина появился на ступеньке рядом. У него были черные негроидные волосы и темно-оливковое лицо. Было практически невозможно определить его расовую принадлежность, но причудливая комбинация черт выделяла его из толпы как представителя странных этнических групп, распространенных на Юге. «Брасс анкл», или аппалачские мелунджионы, — группы «свободных цветных людей» со смесью черной, британской, индейской, португальской и даже турецкой крови, которые, по общему мнению, еще больше усложняли этническую картину этих мест. Белая футболка плотно обтягивала мышцы на его руках и рельефные очертания мышц груди. Ему было не меньше пятидесяти, и он был выше меня, но нисколько не сутулился — никаких признаков слабости или немощи, если не считать тонированных очков, которые он носил. Подвернутые почти до колен штанины его джинсов обнажали ноги, обутые в пластиковые сандалии. В руках у Терезия была швабра, и за несколько метров чувствовалась вонь от нее. Даже Малютка Энди отступил на шаг.

— Опять гребаный туалет?

Терезий кивнул, перевел взгляд с Энди на меня, а потом опять на Энди.

— Этот человек хочет поговорить с тобой. Давай, не очень долго.

Я отошел в сторону, когда Энди медленно прошел мимо меня и направился к дороге. Он вытащил пачку сигарет из кармана и прикурил одну, с опаской оглядываясь назад и прикрывая огонек ладонью, чтобы защитить от дождя.

Терезий спустился со ступенек на залитый асфальтом дворик. Он выглядел спокойным и отрешенным.

— Меня зовут Чарли Паркер, — сказал я. — Я частный детектив.

Я протянул руку, но он не пожал ее, указав на швабру, чтобы объяснить свое поведение.

— Вряд ли вам хочется пожать мне руку сейчас, сэр.

— Где вы отбывали срок? — спросил я, указав рукой на его ноги.

Вокруг лодыжек этого человека были следы, ссадины, опоясывающие их так, будто кожа на этих местах когда-то была срезана. Я знал, что это за отметины, — только кандалы могли оставить их.

— Лаймстоун, — сказал он тихо.

— Алабама. Плохое место для отсидки.

Рон Джоунс, комиссар Алабамы по исправительным заведениям, ввел кандалы в практику в 1996 году: пять дней в неделю по десять часов с киркой на добыче известняка при пятидесятиградусной жаре; ночи, проведенные еще с четырьмя сотнями других заключенных в бараке, — переполненном загоне для скота, рассчитанном на двести человек. Первое, что должен был сделать всякий заключенный, прикованный к общей цепи, — это вынуть из ботинок шнурки и обвязать их вокруг кандалов, чтобы металл не врезался в кожу. Но кто-то стащил у Терезия шнурки и прятал их так долго, что этого времени хватило, чтобы следы на его ногах остались на всю жизнь.

— Почему они забрали у тебя шнурки?

Он посмотрел вниз на свои ноги.

— Я отказывался работать в бригаде. Я был заключенным и должен был делать работу заключенного, но не собирался быть рабом. Они приковывали меня к колышку с пяти утра до заката на жаре. Им приходилось тащить меня назад в барак №16. Я продержался пять дней. После этого не мог больше терпеть. Чтобы напомнить мне о том, что я сделал, охранник забрал у меня шнурки. Это было в девяносто шестом. А несколько недель назад я досрочно освободился. Я давно не ношу кандалов, но следы на ногах остались.

Он говорил по существу, не вдаваясь в детали, и при этом постоянно крутил в руках свой крест. Это была копия того, который он подарил Атису Джонсу. Интересно, есть ли в его кресте клинок, как у Атиса?

— Я работаю на адвоката Эллиота Нортона. Он представляет интересы молодого человека, с которым вы встречались в Ричленде, — Атиса Джонса.

При упоминании Атиса Терезий стал смотреть на меня иначе. Это напомнило мне женщину в клубе в тот момент, когда ей стало понятно, что я не собираюсь платить за ее услуги. Было понятно, что здесь я ничего не узнаю, даже не начиная расспросы.

— Вы знаете Эллиота Нортона? — спросил я.

— Я знаю о нем. Вы ведь не отсюда?

— Нет, я приехал из Мэна.

— Далеко. И как же вам удалось добраться прямо сюда?

— Эллиот Нортон — мой друг, и он не хочет, чтобы кто-нибудь посторонний влезал в это дело.

— Вы знаете, где находится парень?

— Он в безопасности.

— Нет, это не так.

— Вы подарили ему крест, такой же, как носите сами.

— Надо верить в Бога. Бог защитит вас.

— Я видел этот крест. Похоже, вы решили помогать Богу в одиночку.

— Тюрьма — опасное место для молодого человека.

— Вот почему мы вытащили его оттуда.

— Вам надо было оставить его там.

— В тюрьме мы не можем защитить его.

— Вы нигде не сможете защитить его.

— И что вы предлагаете?

— Отдайте его мне.

Я отфутболил ногой камешек и проследил, как он шлепнулся в лужу. Я видел свое отражение, искаженное дождем, который полил еще сильнее, и через мгновение я исчез в темной воде, а кусочки моего отражения все еще дрожали в дальнем конце лужи.