Венецианский эликсир

Она была так рада победе, что ей больше от меня ничего не было нужно. Она улыбнулась и удалилась в свою комнату, предвкушая расправу Валентина надо мной. Ее комната была смежной с моей, и вскоре я тоже отправилась спать. Я услышала, как она осушила очередную бутылочку с каплями и вскоре захрапела.

Я села за стол, быстро прикидывая варианты. Удивительно, как ей удалось пробить панцирь моего самообладания. Прежде это не удавалось сделать никому, кроме первого возлюбленного. Я не могла позволить этому случиться снова. Но как мне предотвратить это?

Наконец я нашла ответ.

Если самый большой ее неосознанный страх — боязнь, что ее съедят заживо, как Гензеля и Гретель, то я могла на этом сыграть! Если она хочет изобразить меня, бывшую монахиню, ведьмой и злой мачехой, хотя у меня нет детей, тогда она получит все это в избытке.

Это был старый актерский трюк. Она его, конечно, не знала. Она вообще мало что знала. Я разделась до черной сорочки, смешала в бутылке толстого стекла унцию миндального масла с половиной драхмы фосфора и двумя гранами серы. Подержав раствор над пламенем свечи, чтобы он нагрелся до нужного состояния, я встряхнула бутылку и вытащила пробку. Внутри была однородная, слегка мерцающая жидкость. Я растерла небольшим количеством раствора руки до плеч, щеки и нос. Когда я вошла в ее комнату, я вся горела холодным пламенем.

Я увидела, как она раскрыла глаза, когда я резко распахнула дверь и обратилась к ней, почти погруженной в сон:

— Если ты предашь меня или будешь плохо себя вести, я тебя съем.

Перед сном она выпила слишком много капель, потому не смогла закричать. Ее глаза расширились, а кончики пальцев судорожно дергались. Я перестала угрожать, когда мне пришло в голову, что она может умереть от сердечного приступа, вызванного сильным страхом. Она закрыла глаза, желая прогнать видение, и повернулась на левый бок, отвернувшись от меня. Когда она поворачивалась, я заметила ее груди, вывалившиеся из выреза сорочки. Они имели разную форму и уже начали обвисать.

Я сунула ей в ладонь маленькую куриную косточку, этакий небольшой сувенир из ночного кошмара, чтобы утром она вспомнила о том, что случилось.

После этого она уже была моей. Она молчала всю дорогу и ела все, что ей давали, включая лекарства.

Когда мы прибыли в Местре, уже вечерело. Цвета увядшего неба, казалось, превратились в пикантные ароматы. Певенш вылезла из кареты, мигая и чихая от запаха водорослей и остывающих камней.

Я поспешно проводила ее к гондоле.

— Сант-Алвизе, — сказала я спокойно. Нервные женщины, спешащие в монастырь, всегда порождают кучу кривотолков в Венеции. Я была рада, что выбрала Сант-Алвизе, потому что он находился в северо-западной малонаселенной части города. Он нависал почти над самой лагуной вдали от оживленной площади Сан-Марко и моста Риальто.

Когда Певенш увидела гондолу, она попыталась изобразить истерику, но я дала ей выпить одну настойку, и она успокоилась.

— Ее мучит морская болезнь, — пояснила я гондольеру, который сочувственно кивнул.

— Представить только, — сказал он, — венецианка боится воды. Бедное дитя.

Я была рада, что он принял ее за венецианку.

Гондольер не задавал других вопросов. Мы погрузились и отчалили к Венеции, рассекая темно-серую воду. Волны набегали на нос лодки, словно прикосновения слепца.

Певенш прибыла в город в полуобморочном состоянии. Она глядела в окошко каюты отсутствующим взглядом. Когда перед нами выросли городские башни, она пробормотала:

— Я не верю. Я не верю.

Больше она почти ничего не говорила, пока полчаса спустя лодка не уткнулась носом в каменные ступени, ведущие к воротам монастыря.

Конечно, город ее поразил. Она почти ничего не знала о нем. Она ничего не читала и не проявляла ни малейшего интереса к путеводителям, которые я подсовывала ей. Она широко зевала, когда я зачитывала выдержки из различных описаний, если только они не касались моды или кулинарии. Вероятно, до того, как увидеть этого город, она смутно представляла его как неудобное место, лишенное карет и изобилующее лавками, в которых торгуют стеклянными бусами, заочно признанными ею безвкусными: «Мой опекун настаивает, чтобы я носила настоящие драгоценности».

Конечно, она не видела смысла прикрывать лицо маской, хоть и было время карнавала.

Я поняла, что мои описания гондол, каналов и карнавала она пропустила мимо ушей. Когда мы въехали в район Каннареджо, она немного оживилась. Певенш с ужасом смотрела на лодки и людей в масках, спешащих по набережным, словно это были какие-то духи. Для нее это было слишком. К тому времени как мы добрались до Сант-Алвизе, она, полагаю, впервые по-настоящему упала в обморок. Ее готическое высокомерие превратилось в ошеломление неотесанной деревенщины.

А она еще даже не видела прелестей Большого канала, на который так хотела посмотреть, но не смела. Я довольствовалась соленым морским воздухом, жадно рассматривая неровности древних фасадов разнообразных дворцов. Мне было очень приятно вернуться в Венецию свободной женщиной, которой я не чувствовала себя так долго.

Кроме его отдаленного расположения, я выбрала Сант-Алвизе еще по одной причине. Он славился лучшей пекарней во всем городе, и на грех чревоугодия там смотрели сквозь пальцы.

По крайней мере, Певенш сможет хорошо питаться, ожидая решения своей судьбы. Мне это место тоже очень нравилось. Маленькая площадь, выходящая к каналу Сант-Алвизе, изящные очертания кирпичного монастыря, стоящего рядом с церковью… Это место было больше похоже на просоленные жилища рыбаков, чем на благоухающие ладаном покои инквизиторов. Было в нем то, чего не было во всей Венеции — высокое небо и далекий горизонт с туманными островками. Стояла практически полная тишина, прерываемая тихим плеском волн и грустным криком чаек. Даже они, похоже, уважали мир и покой монастыря. Здешняя церковь всегда была в числе моих любимых из-за прелестной кобальтовой синевы сводов. Как же она отличалась от суровых черных потолков в монастыре Святого Захарии! Даже решетки, отделявшие монахинь от паствы, которые в монастыре Святого Захарии напоминали о тюремных застенках, в Сант-Алвизе были тонкими и почти невесомыми, являясь скорее произведением искусства, чем средством, помогавшим уединиться.

Когда я передала Певенш монахиням, мне на мгновение стало ее жаль. Я знала, что ей предстояло пережить. Я утешала себя тем, что теперь в ее крови было достаточно опиума. Это должно было помочь ей не обращать особого внимания на тяготы монастырской жизни. Я оставила монахиням достаточное количество эликсира, чтобы она пребывала в таком состоянии до тех пор, пока мой план не даст плоды. Монахиням я сказала, что Певенш не может прожить без этого зелья и дня.

— Она также страдает от глистов, — сказала я аббатисе и ее сестрам, на чьих морщинистых лицах тут же отразилось сострадание несчастной Певенш. — Ей нужно делать эту припарку трижды в день, прикладывая ее к пупку.

Я протянула банку с мазью ближайшей сестре. Меня удивлял на редкость хороший аппетит девочки, и я хотела объяснить это паразитами.

Сант-Алвизе был не таким богатым монастырем, как тот, в который в свое время заточили меня. Монахини были рады даже небольшой сумме, которую я передала им для того, чтобы они ухаживали за Певенш.

— Она побудет у вас до тех пор, пока за ней не приедет опекун, — сказала я им. — Неделя или самое большее две.

Это еще сильнее обрадовало сестер.

— Она очень милая девочка, — сказала я им. — Вот увидите, она послушная. Несмотря на аристократическое образование в Лондоне, ее, по всей видимости, забыли обучить итальянскому, но она поймет вас, каким бы образом вы с ней ни общались. Она необычная девушка.