Год людоеда. Игры олигархов

— Нет, это неправильно! — возразил Никандр. — Людишек надо мучить! Они сами об этом мечтают, просто иногда даже не догадываются, а другие знают, да анахорятся, чтобы себя не выдать. А как начнешь их трюмить, тут сразу все и выявляется: плачет человечек, рыдает, о пощаде молит — значит, правильно с ним поступаешь, грамотно работаешь! И тебе по кайфу, и человек доволен! Главное — чтобы он все видел! Иначе не тот коленкор получается! Есть среди братвы такие специалисты, трясунами называются: они клиента до комы доводят. А ты попробуй так, чтобы и в сознании оставался, и все чувствовал, и все видел? Вот это уровень! Высший, я бы сказал, пилотаж.

Прошло совсем немного лет, и Кумиров не только получил значительные капиталы, обозначенные Мстиславом как основное условие для распоряжения судьбами себе подобных, но и воплотил в жизнь принципы, декларированные Никандром. И что он — счастлив?

Игорь Семенович стал подниматься, зная, что его телохранители уже выпрямились и готовы сопровождать своего, наверное, совсем не любимого шефа. Поднимаясь, он почувствовал, что его невероятно клонит ко сну: сердце, кажется, останавливается и он готов тут же свалиться и отключить свое мерцающее сознание.

«Надо себя беречь. Надо провериться», — подумал Кумиров и тяжело шагнул в непонятном ему направлении…

— Слышь, Валежник, а ты литр сможешь залудить? — Дмитрий обхватил несуразно короткими по сравнению с крупным и объемным телом руками онемевшую и словно забытую владельцем кисть Андрея, поднес ее вместе с тлеющей сигаретой к круглому и складчатому, как морда шарпея, лицу и неуверенно прикурил.

— Крепленого или сухого? — Валежников с усилием и чмоканьем разлепил сомкнутые полудремой губы. Его использованная напарником рука снова окаменела с зажатой между двух пожелтевших пальцев сигаретой. — Выражайся конкретней.

— А если водки, то сколько? — Таранов со скрипом повернул зобастую шею и с удивлением обнаружил, что все емкости полностью опустошены. — Да мы с тобой что, ексель-моксель, все бухло тут высосали?!

— Здесь важно, Таран, по каким правилам пить: натощак или с закусоном. — Андрей справился с ответом на первый вопрос и с ничего не значащим для него опозданием обратился ко второму: — А здешние бугры нам потом счет за свой бар не предъявят? Да и харчи мы все как-то незаметно смололи.

— Ну а что так-то сидеть?! Они ж тоже должны вникать — оставили нас тут двоих караулить. Мы же, считай, своей шкурой ради них рискуем. Не знаю, как ты себя ценишь, а моя жизнь для меня — не тряпица. — Дмитрий все же начал проверять достоверность пустоты раскатанных по полу бутылок. — С нами, смотри, даже местной охраны не оставили: своими-то они не хотят рисковать, а раз нашей конторе бабки заслали, вот и считают, что мы после того и должны тут как мишени маячить.

— Ну да, пулеуловители, — подхватил Валежников. — Конечно, они сразу сюда нагрянут, в кабинет директора завода. А чем мы им ответим? Пустым фаустом по балде? Розанов себе наколотим? Давай, может, офисной мебелью забаррикадируемся?

— Знаешь, Валежник, ну его в иллюминатор! — Таранов сгреб узловатыми, как корабельные канаты, пальцами левую, увеличенную от ожирения грудь и начал ее мять, словно резиновую грушу от клизмы. — У меня чего-то сердце жалит. От такой свинячьей житухи можно и дуба врезать!

Таранов часто употреблял слова от корня «свин». Еремей связывал это с тем, что Дмитрий живет на территории бывшего свиноводческого совхоза, в котором, по его версии, все жители, вероятно, должны иметь некоторое сходство со свиньями.

— Гляньте, мужики, — обычно готовился развеселить друзей Уздечкин. — Таран и сам в кабана превратился! Ему еще клыки добавить — секач, да и только!..

— Таран, ты просто стал очень тучным: спортом бросил заниматься, квасишь и работа сидячая, — оттого тебя и расперло, как тесто. — Андрей сидел в кресле директора завода имени Немо и не в первый раз любовался евростандартом кабинета, который, наверное, мог бы занимать и он, если бы ему вдруг настолько подфартило. — Я вот хожу раза два в неделю в качковый зал и поэтому так не опухаю. А у меня, наподобие тебя, имеется склонность к полноте.

Не, Валежник, это не от безделья. У меня обмен веществ нарушен. Это нас так в Таджикистане тушеной свининой закормили. У одного мусульманина так вообще инсульт приключился — уехал инвалидом. В двадцать лет! Прикидываешь? — Таранов полулежал на массивном кожаном диване и швейцарским армейским ножом срезал свои необычайно твердые ногти, растущие не вперед, а внутрь. — Я с тех пор ее на дух не переношу и, наверное, соглашусь подохнуть, чем эту парашу жрать! Ну и отрава! Да от нее и пробздеться никак невозможно! Таким товаром только врагов кормить!

— Да ну, Димон, ты мне чего-то горбатого лепишь! — Валежников стал поочередно выдвигать ящики стола и довольно безразлично изучать их внутренности, не удосуживаясь или не решаясь что-либо в них пошевелить. — У себя в деревне ты что рубаешь? Ту же свинину, да? Сам ведь хвастал: на твой день рождения поросенка завалили, на материн юбилей — то же самое. Ну а ты чего — сидишь и смотришь, как другие твоих родных поросей хавают?

— Ну а что еще жрать, если я родился среди свиней и всю жизнь вокруг себя никого, кроме свиней, не вижу?! Да у тебя тоже фигура — как сахарная голова, а жопа — как два арбуза! — Таранов, тяжело дыша и постанывая, перевернулся на живот. — Вот так по кайфу! А вообще мы немного прибалдели. Ну так, по-человечески, не до свинячьего визга. Я только такое питье и уважаю. Правда, дело прошлое, и со мной так бывает, что я с курса сбиваюсь, но это если херши с перши мешать. А так, от чистой водяры, — никогда!

— Эх, Таран, сейчас бы еще бабу помацать! У меня была одна жоп-модель: груди двенадцатого калибра. Представляешь? — Андрей внимательно смотрел внутрь одного из ящиков. — Как вспомню, так мой малыш уже на взводе!

— А ты горбатых драл? — Дмитрий покачивался на диване. — Тут как на батуте!

— Не-а! — сознался Валежников, громко захлопывая очередной ящик. — Ты смотри диван не продырявь! А ты чего, и горбатых приходовал? Ну ты точно как в том анекдоте, помнишь, про мужика, который все пил и всех трахал? Зря, значит, говорят, что одни только по бухлу специализируются, а другие — по теткам? Ты у нас, получается, универсальный боец?

— Ну я тебе хвастать не буду, но два раза не вынимая — это хоть сейчас заделаю! — Таранов повернулся на бок, оперся локтем на диван и положил на ладонь раскрасневшуюся щеку. — А с горбуньей что интересное получилось: у нее еще и нога одна хромая и короткая оказалась. Ну! Так я ей вдул по самые помидоры, телом наехал, — смотрю, а у нее нога, как зенитка, вверх поднимается. И вот так и пошло, как на аттракционе: я туда — у нее поднимается, я обратно — опускается. Такие, брат, маневры! А кроме того, она еще на своем горбу, как на ранце, елозит, прямо как в брейк-дансе! Я ей уже командую: откатить орудие, подкатить орудие! А она смеется и пердит! Ростом-то она мне по член, а в животе-то всякой требухи, поди, не меньше, чем у нормального человека, — вот ее и разбирает, как на салюте! А может, она и нарочно это затеяла, чтобы надо мной поприкалываться!

— Ну ты, в натуре, артист! Я сейчас обсикаюсь! — Андрей поднял обе ноги и с шумом опустил их на плоскость стола. — Да тебе надо про твоих сиповок книгу написать или кино снять! Это ж кому про такой юмор рассказать, они ж все сразу со смеху подохнут! А чего еще было, а? Ты говорил, раньше после каждой смены с вокзала теток к себе в село привозил? Так?

— Было дело! Да я и сейчас с этим делом не теряюсь! У меня по прошлой осени одна очень потешная история получилась. Приволок я одну шмару с вокзала, выпили, отодрал ее во все дыры, притомился, задремал. Ночью опять захотел, заломал ее в салазки, вдул, вдруг чувствую, горечь какая-то, то есть как бы в особое тепло попал. А она, прошмандовка, оказывается, обоссалась! Я ей говорю: что ж ты, Жанна, — ага, ее Жанной зовут, имя такое театральное, — говорю, что ж ты, шалава, гадишь, когда тебя порют? Она вскочила как ошпаренная, а один черт на пол налила, до ведра не добежала. Я ей говорю: чтобы утром весь пол языком вылизала!