[Голово]ломка

— Пошел на хуй.

— Не нервничай, — ЭТОТ положил лом на плечо. — Ну вот сделаешь ты ей предложение. Она согласится. Согласится ведь? А то… Ну, поженитесь вы. Ну, дите заведете. Заведете? Заведете. Да не одно. О'кей. И что?

— Все.

— Все?

— А чего тебе еще надо?

— Мне? Нет, не о том базар, что мне…

— Что? Тебе? Надо? От? Меня?

— Так я ж говорю… Понять.

— Чего ты еще не понял?

— Да, в общем, все понял.

— Ну чем я тебе так не нравлюсь?

— Почему не нравишься, — псих, придерживая лом левой и не глядя на Вадима, механически тер рыжую правую ладонь о джинсы. — Вполне нравишься, — он посмотрел на руку. Снова перенял ею ржавое железо — и стал оттирать другую. — Хуже всего, что нравишься.

— Парень. Послушай. Я ведь тебе ничего не делал, да? Нам с тобой делить нечего. Давай я сейчас отсюда пойду, ладно? До ближайшего телефона отсюда минуты полторы, не меньше. Раньше чем через пять минут менты никак не приедут. Ты всяко уйдешь. Ладно?

Пока не смотрит — двинуть правой в морду. Свалить. Надо его свалить. Потом — сумка. ЭТОТ так и не посмотрел на Вадима. Даже хватая лом обеими, даже размахиваясь коротко. Так он и ударил — с силой, не целясь, ткнул плоским острым концом в живот, в мягкое. Вадим даже удивился, что может быть настолько больно. Но еще страшнее боли разорванных мыщц, брюшины, желудка было ощущение безусловной летальной необратимости происходящего — потому что до самого конца Вадим так толком и не поверил в его настоящесть. Ног не стало, он упал ничком, ослепнув, чувствуя, как неостановимо из него льется: из раны, из расслабившегося мочевого пузыря — и тогда ЭТОТ ударил, еще и еще дважды ударил Вадима по шее и по затылку.