Изолятор

– О таксах можешь позаботиться сама. Если хочешь, сдай их в собачий приют, мне плевать.

Я резко повернулся и ушел, сам удивляясь, как легко ломаются отношения.

58

Итак, два дня. Всего лишь два дня на то, чтобы выяснить, кто насильник, кто жертва и какое отношение все это имеет ко мне лично. Два дня на то, чтобы установить связь видеозаписи с событиями в Балтиморе, узнать, каким именно образом замешана в деле Хэрриет Тобел и связана ли с этим ее смерть. Два дня на то, чтобы точно определить, почему именно я вел себя с Брук как самый последний осел. Два дня на то, чтобы рассудить, почему мне так хотелось выступить тем самым героем, одиноким ковбоем, сражающимся за рамками системы, – тем, кто всегда добивается успеха, получает всю славу и любовь прекрасной девушки.

Беда лишь в том, что и успеха я не добился, и девушку потерял. Зато сохранил собственный гонор. Хотя, конечно, мог бы уже и научиться, как себя вести.

Я рулил к университету, к следующей эмоциональной пропасти. Печальная истина заключалась в необходимости разговора с Элен Чен. Ведь именно она, скорее всего, обладает какой-нибудь информацией о Хэрриет Тобел и о странной палате № 3 в университетском госпитале.

Должен признаться, что, поднимаясь по ступеням корпуса Хейлмана, я чувствовал себя откровенно погано. Будь моя воля, я ни за что не составил бы такой распорядок дня: от ссоры с Брук Майклз к разговору с Элен Чен. Но ведь герои должны быть храбрыми, разве не так?

В лаборатории доктора Тобел теплилась жизнь. Там были Йонник, та студентка, которую я видел вчера, и другие студенты, с которыми я еще не встречался. Но чего-то, конечно, недоставало, хотя я и не мог точно определить, чего именно: реальным ли было это отсутствие, или же существовало только в моем воображении. Капитан этого корабля лежал на анатомическом столе в нескольких милях к югу. Отсутствие его ощущалось сразу. И тем не менее, я вовсе не был уверен, что в лаборатории уже знали о смерти.

В этот миг я увидел Элен и понял, что она в курсе событий. Выглядела она, скажем так, потрясенной: глаза покраснели и распухли, а лицо, наоборот, осунулось. Зрелище меня даже тронуло: оказывается, Элен Чен, самая холодная и отстраненная из женщин, способна на чувства.

Она поймала мой взгляд, с усилием улыбнулась и кивнула в сторону кабинета профессора. Я послушно вошел, а она плотно закрыла за нами дверь. И сразу заплакала, не сдерживая слез.

– Не могу поверить, – прошептала она.

– Я тоже.

Я действительно не мог поверить в смерть доктора Тобел. И не мог осознать одновременное присутствие в собственной жизни двух потрясенных и растерянных женщин.

Наступил тот самый момент, когда нужно и можно было обняться, однако никто из нас двоих не пошевелился. Просто говорили самые дежурные слова – о том, какое это потрясение и как нам горько. Я ощущал нашу близость, хотя и не мог сказать, откуда она происходила – то ли от общего горя, то ли от моего разрыва с Брук, то ли эта близость действительно существовала. Но «быть близким Элен Чен» – вовсе не то, чего мне бы хотелось. Тем более, что впереди у меня оставалось всего лишь два дня, а работы было невпроворот.

– Невозможно представить, что теперь произойдет с лабораторией, – заметила Элен. – «Трансгеника» и Бюро по контролю за продуктами и лекарствами захотят, чтобы работу продолжил один из тех, кто носит громкое имя. Но мы уже так много сделали, Нат. До малейших подробностей знаем все протоколы. И если они передадут все какому-нибудь светилу…

Мне было совершенно наплевать на карьеру доктора Чен, а потому разговор стремительно терял привлекательность. Учитывая это, а также то, что время поджимало, я позволил себе прервать излияния.

– Мне необходимо кое-что тебе показать, – заговорил я.

Элен замолчала, явно не ожидая такой невоспитанности.

– Что именно? – уточнила она.

– Здесь есть конференц-зал, так ведь? Мне нужен видеомагнитофон.

59

Я не стал объяснять, как именно попала ко мне кассета, просто сказал, что доктор Тобел передала ее мне перед смертью.

– Доктор Тобел позвонила, чтобы сказать, где эта кассета хранится. Оставила сообщение примерно в девять вечера. А в полночь я нашел ее мертвой.

Элен выглядела так, словно с трудом понимает, о чем я говорю. Она сидела в конференц-зале с бежевыми стенами и растерянно переводила взгляд с меня на пустой экран телевизора.

Я нажал кнопку воспроизведения, и на экране появилась палата университетского госпиталя. Сам собой сорвался вопрос:

– Узнаешь эту палату?

Элен посмотрела на меня, потом снова на экран. Беззвучно пошевелила губами и наконец произнесла:

– Не знаю.

– А женщину?

– Не знаю.

– Что значит «не знаю»?

– А что может означать «не знаю», Натаниель? Понимаешь, я не знаю!

Я покачал головой. Как бы там ни было, должен признаться, что не слишком радовал доктора Чен добротой или сочувствием. Это, конечно, мне тоже зачтется, как и безобразное поведение в отношении Брук Майклз. Однако было здесь и кое-что еще: меня просто очень раздражала реакция Элен.

Пленка крутилась, пока у меня не кончилось терпение и я не перемотал ее на момент появления санитара.

– Посмотри, ты не узнаешь этого человека? Доктор Тобел скорее всего знала, кто он, так что и ты тоже можешь знать.

Прошла сцена омовения, за ней сцена мастурбации, за ней – акт изнасилования. Выражение лица Элен менялось по мере развития сюжета: от равнодушия и скуки к ужасу, отвращению и даже страху. Я остановил пленку в момент выхода мужчины из палаты. Элен не отрывала глаз от экрана.

– Элен!

Она резко повернулась ко мне. Рука поднялась ко рту и застыла. Нет, не застыла – она дрожала.

– Я… но это же ужасно.

– Ты знаешь этого человека, Элен?

Несколько мгновений она внимательно смотрела на меня, а потом перевела взгляд обратно на экран и произнесла:

– Нет, невозможно разглядеть лицо. Как я его узнаю?

– А тебе ничего не известно об этом случае?

Она лишь покачала головой. Явно врет.

– А где находится палата, ты знаешь?

Она молчала.

– Ты узнаешь эту палату? – резко повторил я.

– Натаниель, пожалуйста.

– Что означает твое «пожалуйста»? Палата находится в этом госпитале. Кассета хранилась у Хэрриет Тобел. Ты – главный исследователь ее лаборатории. Так скажи же мне, пожалуйста, что это за палата?

Я уже не сомневался в том, что она что-то знает.

– Я не… я слишком расстроена.

– Чем расстроена?

– Не знаю, Нат. Пожалуйста, пожалуйста, Нат, не мучай меня. Я страшно расстроена смертью доктора Тобел. А теперь еще и ты… ты показал мне вот это… что я должна сказать тебе?

– Только то, что действительно знаешь, что хотела мне сказать доктор Тобел. Как к ней попала эта запись?

Молчание.

– Почему она хотела, чтобы кассета попала именно ко мне? Почему решила отдать ее мне именно после того, как я рассказал ей о вспышке в Балтиморе?

Элен взглянула на меня воспаленными, распухшими глазами и снова отвернулась.

– Прекрати, Натаниель.

– Что я должен прекратить?

Молчание.

– Так что же, Хэрриет Тобел убили именно из-за этой кассеты?

Молчание.

– Говори, Элен! Доктор Тобел умерла потому, что хотела мне что-то сказать?

В этот самый момент Элен Чен – холодная, снежная королева Элен Чен – закрыла лицо руками и горько, хотя и молча, заплакала. А я – бездушный искатель славы Натаниель Маккормик – даже не попытался ее утешить.

Я просто сидел и смотрел, как она плачет. А потом попросил:

– Элен, пожалуйста, помоги мне с этим справиться.

Она не ответила. Единственное, что я слышал, – это собственное дыхание да редкие всхлипы Элен. Подождав еще немного, я вынул кассету из магнитофона и ушел.

Уже оказавшись в коридоре, я вновь обрел способность соображать и рассуждать. Ясно было лишь то, что знал я очень мало. Вернее, единственное, что я знал наверняка, так это то, что события, о которых я не знал почти ничего, развивались стремительно. Двери закрывались, вагоны отправлялись и все такое прочее. Время поджимало.