Остров Свиней

— С каким мальчишкой?

— С тем, который состряпал подделку с видео. Который бродил в костюме дьявола. Для книги он очень важен. Ты еще не говорил с ним?

Я помолчал, глядя, как в лучах зимнего солнца сверкают капли влаги на оконном стекле. Анджелина была в саду. Она приехала со мной в Лондон, дожидаясь, пока найдут тело Малачи и его завещание вступит в силу. Теперь я понимал, что допустил ошибку. Я предоставил ей гостиную и матрац в оранжевый цветочек, который страшно нравился Лекси, и она валялась на нем целыми днями, плотно закрыв дверь, поднимаясь только затем, чтобы приготовить еду или поработать в саду. Она проводила там много времени, копаясь в земле и сажая овощи, иногда даже в темноте. Но больше всего времени она проводила, глядя на меня. Она могла сидеть за кухонным столом, подперев руками подбородок, и смотреть на меня, словно ожидая, когда я что-то скажу. Но я на нее не смотрел. Я знал, что, если посмотрю на нее, в моем сознании откроется уголок, который открывать не стоит.

— Ну что? — повторил Финн. — Ты взял у него интервью? Без такого интервью создастся впечатление, что ты неизвестно куда смотришь. Впечатление небрежности.

— А знаешь что?

— Что?

— Наверное, я и в самом деле такой неряшливый. Знаешь что? Я настолько неряшливый, что сейчас писаю в ванну, в которой лежу. Вода остыла, поэтому я писаю в нее, пока разговариваю с тобой.

Наступила пауза, потом он сказал:

— Не может быть. Ты же не больной.

— Писаю. — Я закрыл глаза, расслабил мышцы, и моча потекла из меня вдоль бедер. — Говорю тебе, это так.

— Господи, Оукс! Что с тобой происходит? Что происходит? Тебе нужно собраться…

Я бросил телефон на пол и вытянулся в ванне. С потолка свисали капли — вся ванная была насыщена паром. Неудивительно, что стало так холодно — ванна крадет мое тепло, подумал я и вдруг заплакал. Я дрожал и плакал, прижимал руки к лицу, качая головой и рыдая как ребенок. Потом наконец поднялся. Ты же только что себя описал, черт побери! Когда же этому придет конец? Спустив воду, я включил душ и встал под него, обессиленный; рыдания вырывались из моей груди до тех пор, пока сверху не полилась холодная вода, а моча не исчезла в сливном отверстии.

2

Мы с Лекс почти четыре года прожили в этом доме на Харроу-роуд. Все находившиеся по соседству викторианские одноквартирные дома были снабжены подъездными дорожками и боковыми входами; если верить местным агентам по недвижимости, регулярно опускавшим в почтовый ящик свои брошюрки, они дорого стоили. Но я знал, что мой дом явно сбивал цену здешней недвижимости — хотя бы своими неряшливыми окнами и подвалом, забитым всякой рухлядью, оставшейся от прежнего владельца, — бачками для краски, плиткой для кухни и проржавевшим холодильником, который я так и не решился выбросить. Когда в декабре мы с Анджелиной приехали из Шотландии — дом четыре месяца простоял запертым, — из подвала доносился неприятный запах. Первое, что я сделал, пока она включала отопление и выметала с подоконников мертвых мух, — это спустился вниз и открыл дверь в сад, чтобы немного проветрить. С тех пор прошло пять недель, а я даже не вспомнил об этом. Дверь-то я открыл, но закрывать ее так и не стал.

Во вторник, на следующий день после того, как позвонил Финн, я сидел под больной старой яблоней, замерзая в своем тонком свитере, и смотрел на дверь подвала, пытаясь найти в себе силы встать и что-то с ней сделать. Анджелина перекапывала тяжелую глину, в воздухе висело облачко от ее дыхания. Когда я выходил в сад, чтобы вот так побыть с ней рядом, мы почти никогда не разговаривали. Не считая тихих звуков ее дыхания и позвякивания вил о камни, в саду было тихо, чувствовалось, что сейчас зима. По выходным соседи высыпали в переулок, проходивший вдоль ограды, завозя в свои сады компост и плодородную землю, но сейчас вокруг было пусто. Кроме нас, поблизости никого не было, окна смотрели на нас мертвыми глазницами, в которых отражались голые ветки.

Анджелина работала усердно, изо всех сил втыкая вилы в землю; время от времени она наклонялась, чтобы вытащить из земли корень или камешек и бросить его в кучу. На ней были перчатки, платок, ботинки с налипшей на них грязью и толстая юбка. Ее волосы уже здорово отросли и стали очень темными и вьющимися. Когда она наклонялась, под юбкой смутно выделялась дополнительная конечность.

— Что такое? — спросила она, выпрямляясь. Работа и холодный воздух добавили краски ее лицу, на сером фоне сада это было особенно заметно. Заправив под платок выбившиеся пряди волос, она спросила: — На что вы смотрите?

— Ни на что.

— Вы смотрите на меня. Почему? Вы знаете, что у меня под этим пальто — вы это видели, — так почему же вы смотрите?

Я сделал резкий выдох, пульс немного участился. Итак, сегодня придется об этом поговорить.

— Так что?

— Что — что?

— Вы это видели, но ни разу не говорили, что об этом думаете. — Теперь она вся раскраснелась, даже костяшки пальцев утратили свою белизну. — Джо, что вы думаете о моем близнеце?

Я смотрел на нее, не мигая, и не мог ничего ответить. Не мог выдавить из себя ни слова. Я сам не знал, что я об этом думаю. Я прочитал письма Лекси, поговорил с Пикотом, и какое-то смутное представление у меня сложилось, но я предпочитал о нем не думать. Оно было заблокировано в таком месте, куда я предпочитал не заходить.

— Так что?

Я стоял, избегая ее взгляда, потом по замерзшей земле прошел туда, где ветер слегка приоткрыл калитку, ведущую в переулок; за ней виднелась мощенная булыжником дорожка. Я подождал секунду или две в надежде, что придумаю, что сказать, но на ум ничего не приходило. Я закрыл калитку и привалил к ней камень, чтобы удержать ее на месте. Посмотрев еще раз сначала на калитку, потом на камень, повернулся к Анджелине:

— А знаешь что? Знаешь, когда мне станет лучше?

— Нет. А когда вам станет лучше?

— Когда найдут тело твоего отца. — Подойдя к двери, ведущей в подвал, я закрыл ее и стоял, стряхивая с рук грязь и глядя на распростершуюся над нами бесформенную облачную завесу. — Но я думаю, ты и так это понимаешь.

Пройдя на кухню, я открыл банку «Ньюки браун» и уселся за стол. За окном потемнело, облака заметно потяжелели, словно в любую минуту из них мог посыпаться град. Я сидел выпрямившись, уперев руки в колени, сердце глухо стучало. Я попытался читать газету, но не смог. На стене оглушительно тикали часы.

Через десять минут дверь открылась. Сначала я решил, что это ветер, но потом вошла Анджелина, принося с собой дождь и опавшие листья. Не видя, что я сижу в темноте, она принялась стряхивать грязь с ботинок, да так усердно, что можно было подумать, будто она сердится на пол. Она стянула один ботинок и уже собиралась приняться за второй, когда вдруг обнаружила мое присутствие. Она замерла на месте, стоя в одном ботинке и скосив на меня глаза.

— Что такое? — спросил я, чувствуя себя виноватым за то, что сижу на собственной кухне. — Что такое?

Анджелина покачала головой и собралась что-то сказать, но вместо этого закрыла глаза и стала очень часто и тяжело дышать, будто внезапно заболела. Потом из ее глаз полились слезы, скатываясь по лицу на подбородок.

— О Господи! — Не зная, что предпринять, я вскочил, потом осторожно похлопал ее по плечу — так, как хлопают животное, которое может укусить. — Господи! Прости, прости.

Отвернувшись от меня к стене, она зажала руками уши и только плакала и плакала, словно хотела выплакать все, что с нею приключилось. Вот так мы и стояли — я, потрясенный, беспомощный, не решаясь ее обнять, и она, прижимаясь лбом к стене; плечи ее отчаянно тряслись.

— Когда все это кончится, Джо? Когда?

— Что кончится?

— Это. Это… это… — Она с трудом выговаривала слова — так сильно она дрожала. — Вы парализованы, Джо, просто парализованы, и я не знаю почему. Я имею в виду — вы же читали письмо. И знаете, что она сделала.