Чеченская марионетка, или Продажные твари

е каждый для себя такие строчки".

Маша выбрала стихотворение Баратынского «Пироскаф». Для нее звуковым кодом расслабления стали строчки:

"Много мятежных решил я вопросов,

Прежде чем руки марсельских матросов

Подняли якорь, надежды символ!"

Не открывая глаз, она попыталась повторить про себя эти строчки, потом стала вспоминать стихотворение целиком. Отключиться и расслабиться не удалось, но дрожь прошла, стало намного легче. Медленный тяжеловатый ритм стихотворения стал для нее сейчас чем-то вроде лекарства. Ведь и папа тоже говорил: «Русская поэзия ко всему прочему еще и отличное психотропное средство. Меня, например, из любого житейского дерьма всегда за уши вытягивает Пушкин».

«Когда читаешь про себя стихи, уже не чувствуешь себя бессмысленным, растоптанным животным, – думала Маша, – но по-настоящему я убедилась в этом только сейчас. Теперь я знаю, что параллельные миры запросто могут пересечься – в любой точке, в любую минуту. Не только в геометрии Лобачевского, но и в обычной жизни».

Маша открыла глаза, когда «Тойота» остановилась у железных ворот. Вадим вышел из машины, отпер ворота, опять сел за руль и, въехав в небольшой двор, запер их изнутри.

– Ты, наверное, прежде всего хочешь принять душ? – спросил он, когда они вошли в гостиную одноэтажного кирпичного дома.

– Да, – кивнула Маша, – если можно.

Он провел ее в ванную, зажег свет. Все сверкало белым кафелем и стерильной чистотой.

– Вот здесь чистый халат, полотенца, в общем, сама разберешься.

Оставшись одна, заперев дверь на задвижку, Маша решилась повернуть лицо к большому зеркалу над раковиной. Из зеркала глянуло на нее нечто невообразимое: спутанные, лохматые волосы, щеки в разводах копоти, какие-то чужие, сумасшедшие глаза.

Стягивая через голову свитер, брезгливо сбрасывая разодранную майку, она вдруг подумала о том, что надо обязательно перестирать все вещи, они валялись на заплеванном полу в сарае, ни одну из них она надеть на себя не сможет.

«И в рюкзаке все грязное, и джинсы грязные, и свитер. Все придется стирать. Интересно – где? Здесь, в чужом доме, неудобно…»

Ткань джинсов плотно присохла к разбитой коленке. Маша попыталась размочить теплой водой, разозлилась, отодрала так. Почувствовав резкую боль, она даже не поморщилась.

«Лучше бы вообще все это выкинуть, – рассуждала она, стоя под горячим душем, – но рука не поднимется. Почти все вещи шила и вязала мама. Как же я выкину? Придется стирать. И потом надо ведь в чем-то до Москвы доехать».

Намыливая голову шампунем, она все-таки не сдержалась и заплакала. Слезы текли как-то сами собой, смешивались с теплой водой, с пеной шампуня. Они были злые, отчаянные, но не соленые, совсем пресные от воды, с противным мыльным привкусом.

Вытираясь и кутаясь в мягкий махровый халат, она все еще продолжала плакать. Потом провела ладонью по запотевшему зеркалу, вгляделась в свое бледное, осунувшееся, но уже совершенно чистое лицо и тихонько сказала вслух своему отражению:

«Много мятежных решил