Дневник Габриеля

«Черт», — слетело с моих губ. Если бы… Нет, нельзя заниматься самокопанием, но мне хотелось. Ну почему я ничего ей не сказала? Испугалась?

Я услышала, как газета шлепнулась на дорожку, и посмотрела на проезжую часть. На другом конце дорожки замер белый «хундаи». Автомобиль все стоял на месте, но лишь я подошла и забрала газету, водитель резко дал газу.

— Если бы я была умнее, — пробормотала я себе под нос. Дыхание белым облачком поднялось в холодный воздух.

Над вершинами Сан-Габриел первый намек на рассвет окрасил темно-фиолетовое небо мягким свечением солнца. Ящерица зашуршала в листьях плюща, растущего на холме за нашим домом. Ворона сидевшая на телефонном столбе, каркнула, извещая о начале нового дня. Я посмотрела на улицу и заметила, что «хундаи» уехал, не выбросив больше ни одной газеты. Это показалось мне странным, но сейчас мне уже все, черт возьми, казалось странным.

Я развернула газету и взглянула на первую полосу. Заголовок гласил: НЕКОРОНОВАННАЯ КОРОЛЕВА РОЗ? Под ним — фотография Лэйси с баллончиком в руке, рот перекошен в злобном крике.

Я сунула газету под мышку и на долю секунды задумалась: а не пробежаться ли по соседям, пока они не выползли в тапочках и пижамах, и не собрать ли все эти газеты? Но в одном из домов на кухне уже зажегся свет. Слишком поздно. Я вошла в дом и закрыла за собой гаражную дверь.

На кухонном столе лежала записка от Лэйси: «Как можно быть такой бестолковой… Я у подруги».

Я вздохнула и села. Да, мои планы о семейном завтраке с треском провалились. Я взглянула на холодильник, а потом на плиту. Не могу вспомнить, когда же я в последний раз готовила что-нибудь. Да, говорила об этом, даже продукты покупала, но так ничего и не готовила. Посмотрев на вазу с фруктами, я поняла, что понятия не имею, как они вообще оказались на моей кухне. Знаю только, что выросли из семечка.

Я взяла банан, выключила свет и пошла по темному дому. Потопталась в нерешительности около двери в комнату Лэйси, потом заглянула внутрь в надежде, что вопреки всем доказательствам, что дочки нет дома, она окажется-таки в своей спальне. Увы, комната была пуста. Я зашла и легла на ее кровать. От подушки исходил сладкий залах ее волос. Он напомнил мне о том времени, когда Лэйси была совсем малышкой, и аромат ее тельца еще долго оставался на моих руках после того, как я укладывала ее спать. Смятое платье из тафты валялось посреди комнаты вместе с грязными носками, лифчиком и футболкой с эмблемой Гринписа.

— Бестолковая, — прошептала я в темноту. Потом почистила банан, положила его себе на грудь и уснула, не откусив ни кусочка.

Через четыре часа я проснулась. Автоответчик мигал, извещая о шести сообщениях, которые я не заметила, придя домой. Два — от друзей Лэйси, которые считали, что ее поступок просто класс, два — от журналистов с местного телевидения, которые просили об интервью, одно — от директора школы, который считал, что неплохо бы посидеть втроем и обсудить условия, в которых растет девочка, а последнее — от фаната Парада роз, который считал, что у такой дрянной девчонки мать — просто кусок дерьма, дегенератка и шлюха, которой нельзя поручить даже выращивание шимпанзе.

После такой замечательной новости я пошла на кухню, чтобы реабилитироваться, разбила в сковородку два яйца, сделала тост и отрезала половину грейпфрута. Яичница подгорела.

Я оставила Лэйси записку с просьбой позвонить на мобильный, чтобы я знала, что с ней все в порядке, и сказала, что приду попозже и мы поговорим, или, точнее, выслушаю и узнаю, насколько же я бестолковая.

Выйдя на улицу, я заметила первые признаки тихоокеанского шторма, который бился о подножия гор и окутывал город легким туманом. В тусклом дневном свете поблескивали белые цветы юкки, растущей в горах. Вдали, над центром Лос-Анджелеса нависли тучи.

Все утро по радио взахлеб рассказывали о поступке моей девочки. Даже местная радиостанция ввязалась в разборки, хотя она склонна была объяснять поведение Лэйси тем ужасным вредом, которое в мировом масштабе наносит употребление пестицидов и гербицидов, а не тем, что девушка-подросток просто пыталась привлечь внимание своей матери. Один из слушателей, звонивших в студию, изобразил Лэйси этакой последовательницей Рейчел Карсон. [4]

Когда я вылезла из машины на парковке рядом с отделением полиции, то заметила, как в мою сторону повернулись несколько голов. Вот что меня ждет — все будут оборачиваться и тыкать в меня пальцем. «А вот идет мать тойдевочки, никудышная мать». Я буду прокаженной на Параде роз, мамашей, которая позволила рухнуть столетней традиции. В убойном отделе меня встретили стоя бурными аплодисментами, а потом я обнаружила на своем рабочем столе дюжину баллончиков, оклеенных разрешениями на ношение огнестрельного оружия.

Трэйвер постучал в дверь, а потом вошел с таким мрачным видом, словно явился на гражданскую панихиду.

— Я слышал, — осторожно начал он. — Нам необязательно говорить об этом, если ты не хочешь.

— Не хочу.

— Хотя, возможно, было бы полезно поговорить.

— Кому полезно?

— Как Лэйси?

— Ночевала у подруги.

— Хорошо.

— Не для меня.

— Так ты хочешь поговорить?

— Нет.

Трэйвер некоторое время постоял молча, в его глазах застыло такое выражение, словно он пытался найти дорогу по карте. Затем он кивнул и сказал:

— Если захочешь…

— Спасибо, — перебила я.

— Я к твоим услугам, если ты будешь готова.

— Поговорить, значит, хочешь?

— Именно.

Я кивнула.

— Так вот, я — шлюха, которой нельзя поручить даже выращивание шимпанзе, — сказала я, а потом двинулась к выходу, чтобы допросить временного сотрудника Суини.

Трэйвер несколько секунд смотрел на меня, не зная, как ответить, а потом улыбнулся и пошел за мной:

— А мне нравятся шимпанзе.

По нашим данным, Суини жил в одном из маленьких белых бунгало, стоявших вдоль небольшой улочки в Южной Пасадене, ответвлявшейся от Мишшн-стрит. Бунгало представляли собой один из первых опытов послевоенного строительства, подобные квартальчики усеивали старые районы. Сейчас здесь в основном жили бедные иммигранты из Мексики.

Вдоль дорожки, ведущей к бунгало, валялось несколько пластиковых игрушек. Пучки травы прорастали сквозь трещины в асфальте.

Бунгало не помешало бы покрасить и настелить новые крыши. По периметру дома росли несколько «райских птиц» весьма потрепанного вида. Влажная погода, казалось, усиливала ощущение, что эти домишки, выстроенные для возвращающихся на родину ветеранов, уже отжили свое.

Трэйвер посмотрел на номера домов, потом кивнул в сторону последнего.

— Он должен быть в крайнем справа.

Пока мы шли по дорожке, я заметила, как в нескольких окнах отдергивались занавески, и смуглые лица с подозрением взирали на нас, а потом быстро исчезали, когда становилось ясно, что мы пришли не за ними. Из одного бунгало доносился сладковатый запах свинины «карнитас», доходящей до готовности в духовке. В двух других через покосившиеся окошки слышались звуки телевизора. Мы подошли к входной двери Суини. На окне желтой краской были нарисованы какие-то силуэты. Промокший розовый рекламный листок, призывающий отдать свой ковер в самую лучшую в мире химчистку, грустно лежал на крыльце, постепенно отдавая краску влажному бетону.

— Что-то подсказывает мне, что у химчистки здесь мало клиентов, — сказал Трэйвер, взглянув на рекламу.

Я постучала в дверь. Ответа не последовало. Внутри было тихо.

— Когда он должен прийти на работу в магазин?

— Уж точно не сейчас.

Я снова постучала и громко известила: «Полиция», но никто опять не ответил.

Судя по фотографии, изъятой нами из дела Суини, он определенно подпадал под категорию «обыкновенный, без особых примет»: темные волосы, рост сто шестьдесят сантиметров, черты лица именно такие, чтобы раствориться в любой толпе.