Восставший из ада

А затем пошли снимки братьев вместе: сперва смешные карапузы с широко расставленными глазами, затем угрюмые школьники, застывшие на гимнастических снарядах и во время школьных костюмированных балов. Затем застенчивость, обусловленная юношескими прыщами, взяла верх над желанием запечатлеться на снимке, и число их уменьшилось, пока созревание делало свое дело и за лягушачьим фасадом начали проступать черты прекрасного принца.

Увидев цветной снимок Фрэнка, валяющего дурака перед объективом, она неожиданно покраснела. Он был так вызывающе молод и красив, всегда одевался по последней моде. По сравнению с ним Рори выглядел неряшливым увальнем. Ей показалось, что вся будущая жизнь братьев уже предугадана в этих ранних портретах. Фрэнк – улыбчивый хамелеон-соблазнитель, Рори – добропорядочный гражданин.

Она убрала фотографии и, встав, вдруг осознала, что глаза ее полны слез. Но не сожаления. Она была не из той породы. Это были слезы ярости. В какой-то миг, буквально один миг между вздохом и выдохом, она потеряла себя.

И она со всей беспощадной отчетливостью поняла, когда именно это произошло. Когда она лежала в их свадебной, украшенной кружевом постели, а Фрэнк покрывал ее шею поцелуями.

Изредка она заходила в комнату с прибитыми гвоздями шторами.

До сих пор они уделяли не слишком много внимания отделке второго этажа, решив сперва навести порядок внизу, чтоб можно было принимать гостей. Эта комната осталась нетронутой. В нее никто никогда не входил, если не считать ее редких визитов.

Она и сама толком не понимала, зачем поднималась туда, не отдавала себе отчета в странном смятении чувств, которое охватывало ее всякий раз, когда она оказывалась там. Однако было все же в этой мрачной комнате нечто, что действовала на нее успокаивающе: комната напоминала утробу, утробу мертвой женщины. Иногда, когда Рори был занят работой, она поднималась по ступенькам, входила и просто сидела там, не думая ни о чем. По крайней мере ни о чем таком, что можно было бы выразить словами.

Эти путешествия оставляли легкий привкус вины, и, когда Рори был поблизости, она старалась держаться от комнаты подальше. Но так получалось не всегда. Иногда ноги, казалось, сами несли ее наверх, вопреки собственной воле.

Она смотрела, как Рори возится с кухонной дверью, отдирая стамеской несколько слоев краски вокруг петель, как вдруг услышала, что комната снова зовет ее. Видя, что муж целиком поглощен своим занятием, она пошла наверх.

В комнате было прохладней, чем обычно, и ей это понравилось. Она прислонила ладонь к стене, а потом прижала ее, холодную, ко лбу.

– Бесполезно, – прошептала она, представив себе мужа за работой. Она не любит его, как, впрочем, и он тоже не любит ее по-настоящему, если не считать ослепления ее красивым лицом. Он целиком погружен в свой собственный мир, а она вынуждена страдать здесь, одинокая, отринутая от него раз и навсегда.

Сквозняк захлопнул дверь внизу. Джулия слышала, как она со стуком закрылась.

Очевидно этот звук отвлек Рори. Стамеска дернулась и глубоко вонзилась в палец на левой руке. Он вскрикнул, увидев, как тут же выступила кровь. Стамеска упала на пол.

– Проклятье ада!

Она прекрасно слышала все это, но не двинулась с места. И слишком поздно, пребывая в странном меланхолическом ступоре, поняла, что он поднимается к ней наверх. Нашаривая в кармане ключ и судорожно пытаясь придумать оправдание своему пребыванию в комнате, она поднялась, но он был уже у двери. Переступил порог и бросился к вей, зажимая правой рукой кровоточащую левую. Кровь лила ручьем. Она сочилась между пальцами, стекала по руке и локтю, капля за каплей падала на половицы.

– Что случилось? – спросила она.

– Ты что, не видишь? – пробормотал он сквозь стиснутые зубы. – Порезался.

Лицо и шея у него приобрели оттенок оконной замазки. Ей и прежде приходилось замечать у него такую реакцию, он не выносил вида собственной крови.

– Сделай же что-нибудь! – простонал он.

– Глубокий порез?

– Откуда я знаю?! – рявкнул он. – Не могу смотреть.

Смешной все же человек, с легким оттенком презрения подумала она, но давать волю чувствам времени не было. И она взяла его окровавленную руку в свою, и, пока он отвернулся и глядел в сторону, взглянула на порез. Довольно большой и сильно кровоточит. Глубокий порез – кровь темная.

– Давай-ка лучше отвезем тебя в больницу, – предложила она.

– Ты что, не можешь сама перевязать? – спросил он, голос звучал уже не так злобно.

– Конечно, могу. У меня и чистый бинт есть. Идем…

– Нет, – ответил он и покачал головой, лицо сохраняло все тот же пепельно-серый оттенок. – Мне кажется, стоит только сделать шаг – и я грохнусь в обморок.

– Тогда оставайся здесь, – успокоила она его. – Все будет хорошо!

Не найдя бинта в шкафчике ванной комнаты, она выхватила несколько чистых носовых платков из его комода и бросилась наверх. Он стоял, прислонившись к стене, лицо его блестело от пота. Наверное, он наступил в кровавый след на полу, она почувствовала, как сильно в комнате пахнет кровью.

Уговаривая и утешая его тем, что от двухдюймового пореза еще никто на свете не умирал, она перевязала ему руку платком, стянула потуже и держала какое-то время, затем свела его, дрожащего, как осиновый лист, вниз по ступенькам, потихоньку, шаг за шагом, словно ребенка, а затем вывела на улицу, к машине.

В больнице им пришлось прождать целый час в очереди таких же, как он, легкораненых, прежде чем его наконец принял хирург и рану зашили. Вспоминая позднее об этом инциденте, она никак не могла решить, что насмешило ее больше: его испуг и слабость или же поток благодарностей, которые он излил на нее, когда все закончилось. Уловив в его голосе неискренность, она сказала, что благодарности его ей не нужны, и не солгала.

Она ничем не хотела от него, абсолютно ничего, разве только чтоб он исчез из ее жизни раз и навсегда.

– Это ты вымыл пол в сырой комнате? – спросила она на следующий день.

Они стали называть комнату «сырой» с того самого первого воскресенья, хотя при более внимательном рассмотрении никаких признаков сырости или гниения не удалось отыскать нигде – ни на потолке, ни на стенах, ни на досках полз.

Рори поднял глаза от журнала. Под глазами были серые мешки. Плохо спал, объяснил он ей. Порезал палец, и ему всю ночь снились разные кошмары. Она же, напротив, спала как младенец.

– Что ты сказала? – спросил он.

– Пол, – повторила она. – Там была кровь. Это ты вымыл?

– Нет, – ответил он коротко и снова уткнулся в журнал.

– Но и я тоже не мыла, – сказала она. Он одарил ее снисходительной улыбкой.

– Ты идеальная домохозяйка, – заметил он. – Уже сама не помнишь, когда это сделала.

На этом вопрос был закрыт. Он, по всей вероятности, был удовлетворен, видя, что она постепенно теряет память.

У нее же, напротив, появилось странное ощущение, что она вот-вот обретет ее снова.

4

Керсти терпеть не могла вечеринки. Улыбки, за которыми таились неуверенность и страх, взгляды, значение которых надо было разгадывать, и, что хуже всего – беседы. Ей нечего было поведать миру, во всяком случае, ничего особенного, в этом она давно убедилась. Она в своей жизни наблюдала уже достаточно глаз, говоривших ей именно об этом; изучила все уловки мужчин, применяемые ими, чтобы избавиться от нее, такой бесцветной и скучной, под удобным предлогом от: «Извините, я, кажется, видел, там пришел мой бухгалтер», до передачи на ее попечение какого-нибудь бедолаги, упившегося вусмерть.

Но Рори настоял, чтобы она пришла на новоселье. Несколько только самых близких друзей, обещал он. Она ответила «да», прекрасно понимая, какая в случае отказа ее ждет альтернатива: хандрить в одиночестве дома, проклиная себя за трусость и нерешительность и вспоминая милое, такое бесконечно милое лицо Рори.