Белая дорога

— Нет, я сказал, что ты можешь держаться за него. Ты просто останешься здесь и будешь держать мой телевизор в руках. Но, если вдруг ты его уронишь, — его улыбка стала еще шире, — я убью тебя.

Эйнджел опять сглотнул. Ему вдруг показалось, что телевизор стал весить вдвое больше.

— Ты любишь музыку в стиле кантри? — спросил парень, подойдя к проигрывателю и включая его.

— Нет, — выдохнул Эйнджел, даже не пытаясь соврать.

Из динамиков полилась песня Грэма Парсонса «Мы смоем с себя пыль на рассвете».

— Ну, значит, тебе крупно не везет.

— Ну да, ты еще будешь рассказывать мне о невезении, — вздохнул Эйнджел.

Полураздетый мужчина устроился в кожаном кресле, тщательно расправил свое полотенце и нацелил пистолет на злополучного грабителя.

— Нет, — сказал он. — Это ты будешь мне рассказывать.

Человек по имени Эйнджел думал обо всем этом, о кажущихся беспорядочными событиях, которые привели его туда, где он сидит теперь в полутьме. Последние слова Клайда Бенсона, незадолго до того, как Эйнджел убил его, снова и снова звучали в его мозгу.

Я раскаялся в своих грехах. Я пришел к Христу.

Он просил милости, но не дождался ее.

В жизни Эйнджелу так часто приходилось рассчитывать на милость других: отца; человека, который затаскивал его в темные комнаты и пропахшие потом квартиры; охранника Хайда в Аттике; заключенного Вэнса в Рикерсе, который решил, что само существование Эйнджела для него уже невыносимое оскорбление.

Он сживал Эйнджела со свету до тех пор, пока кто-то посторонний не вошел в камеру и не убедился, что Вэнс больше никогда не будет представлять опасности ни для Эйнджела, ни для кого-либо еще.

А потом Эйнджел нашел человека, который сейчас сидит в комнате ниже этажом и с которого началась новая жизнь. Жизнь, где он больше не зависит от милости других, не является жертвой и уже почти совсем забыл о тех событиях, которые сделали его таким, каков он есть.

Пока Фолкнер не подвесил его на цепи к стальному рельсу и не начал вырезать кусок кожи у него со спины. Его сын и дочь удерживали подвешенного человека в определенном положении. Дочь Фолкнера слизывала пот, который струился и капал с бровей Эйнджела, сын мягко утешал его, когда он пытался кричать, несмотря на кляп во рту. Он помнил ощущение от ножа, его холод, его нажим и то, как он вспарывал кожу, когда добирался до мышц под ней. В тот момент все призраки прошлого, все забытые страдания и мучительные унижения прошлого обступили его, и Эйнджелу показалось, что он чувствует вкус леденцов во рту.

Кровь и конфеты.

Каким-то образом ему удалось выжить.

Но и Фолкнер все еще жив, и этого слишком много для Эйнджела, слишком много для того, чтобы он мог перенести это.

Фолкнер должен умереть, чтобы Эйнджел мог жить.

А что же тот, другой человек, тихий, осторожный черный мужчина с глазами убийцы?

Всякий раз, когда он наблюдал за тем, как его партнер одевается и раздевается, лицо Луиса оставалось нарочито безразличным. Эйнджел чувствовал, как мышцы Луиса напрягаются, когда из-под одежды появляются шрамы на спине и бедрах, когда Эйнджел делает паузу, чтобы утихла боль, перед тем как надеть рубашку или брюки. Всякий раз при этом мучительном занятии капли пота выступали у него на лбу. Вначале, в первые недели после возвращения из больницы, Эйнджел просто не снимал с себя одежду и целыми днями и предпочитал лежать на животе полностью одетым, пока не наставал момент, когда просто необходимо было переодеться. Он редко говорил о том, что произошло на острове проповедника, хотя именно эти события заполняли его мысли целыми днями и лишали сна по ночам.

Луис знал о прошлом Эйнджела гораздо больше, чем тот знал о его прошлом (Эйнджел лишь угадывал за немногословностью и сдержанностью друга какую-то тайну), но Луис понимал животным чутьем, какое чувство насилия испытывал сейчас Эйнджел. Насилие, страдание, боль, причиненная ему кем-то старшим по возрасту и более могущественным, должны были остаться в далеком прошлом за семью печатями воспоминаний, под спудом, где хранилась память о сильных руках и пригоршне леденцов. Теперь, казалось, печати сорваны и прошлое просачивается из-под крышки, как тлетворное зловоние, отравляющее настоящее и будущее.

Эйнджел был прав: Паркеру следовало сжечь проповедника, когда у него был шанс сделать это. Он же, наоборот, выбрал другой, менее надежный путь, пойдя путем законопослушного гражданина, в то время как некая часть его, та, что убивала в прошлом и будет, в чем Луис был совершенно уверен, еще убивать в будущем, осознавала: закон никогда не сможет наказать такого человека, как Фолкнер, потому что его действия вышли так далеко за пределы всего, что рассматривается законом, оказывая влияние на миры, которые уже ушли, и миры, которые все еще существуют.

Луис был уверен, что знает, почему Паркер действовал именно таким образом, знал, что он сохранил жизнь безоружному проповеднику, потому что был уверен: в противном случае он сам опустится до уровня старика. Чарли делал первые робкие шаги к некой форме спасения души вопреки своему желанию, и, возможно, вопреки необходимости, против желания своего друга, и в глубине души Луис не мог осудить Паркера. Даже Эйнджел не осуждал его: он всего лишь хотел, чтобы это было как-то иначе.

Но Луис не верил в спасение души, или же, если и верил, то шел по жизни, хорошо осознавая, что этот свет горит не для него. Если Паркер был человеком, которого пугало его прошлое, то Луис был тем, кто отказался от него, принимая реальность, а то и необходимость всего того, что он сделал, и условия, которые неизбежно приведут со временем к какой-то расплате. Время от времени он оглядывался на свое прошлое и пытался найти ту точку, в которой его жизненный путь подошел к развилке, момент времени, когда он воспринял чарующую красоту жестокости. Он вспомнил себя стройным мальчиком в доме, полном женщин с их смешками, чувственными заигрываниями, минутами погруженности в молитву, обожанием или покоем. А потом упала тень, и появился Дебер. И молчание опустилось на дом.