Горгулья

Мне вспомнился день съемок. Мы заказали еду из китайской лавки Сун Ли по соседству, но разносчик припозднился. Бойс Берджесс был тогда оператором, а Ирдман Диксон — звукорежиссером, и, хотя снимали мы в час дня, Ирдман успел напиться. Мне, как режиссеру, следовало сделать ему выговор, но я сам перебрал кокаина. Если будете внимательно смотреть фильм, заметите, что на шее у меня, в вырезе халата, подпрыгивает золотая ложечка, особенно когда я охаживаю Анни сзади, прямо в смотровом кабинете.

Оттого что Ирдман был пьян, звук получился особенно плохо и порой вообще нельзя было ничего понять. Кое-какие слова прорывались, несмотря на помехи: что-то на тему «измерить Анни температуру большим и толстым градусником». Пожалуй, даже к лучшему, что большая часть разговоров не подлежала расшифровке.

К несчастью, первые кадры в фильме — лучшие. Дальше все становится еще нелепее и курьезнее. Среди моих любовниц появляется некая дама-психиатр и всю дорогу лепечет о том, как я враждебно отношусь к женщинам, а я луплю ее по попе. Тем временем Анни превращается в страдающую ипохондрией нимфоманку, уверенную, что от аллергии на кошек лучше всего помогает щедрая доза пениса.

Это было бы даже забавно, если бы не мой внешний вид. Волосы мои развевались от каждого движения таза, кожа красиво поблескивала от капелек пота на шее и груди. Мускулы играли на руках, а я все наяривал по глупой заднице любовницы и двигался вперед-назад, вперед-назад… Губы на экране и без растяжителя сложились в улыбку, лицо напряглось в предчувствии оргазма…

Пришлось выключить; меня тошнило от вида великолепного мужика в телевизоре и сравнений с развалиной, которой я стал. Тошнило смотреть на этот навечно запечатленный пот на гладкой коже. Ведь я уже не мог потеть! Может, так себя чувствовал Фред Астер, когда состарился и не мог больше танцевать? Старикам мучительно смотреть на самих себя, запечатленных в расцвете сил; эти кадры терзали Фреда Астера и меня.

Я нажал на кнопку; с тихим шипением проигрыватель выплюнул диск, словно показал мне язык. Я отнес диск к камину в гостиной и уложил на кипу рваных газет. Чиркнул спичкой и стал смотреть, как пламя рвется вверх, глотая пластик.

С тех пор я больше никогда не пересматривал свои старые фильмы.

* * *

Саюри приходила один-два раза в неделю и с неизменной улыбкой заставляла меня выполнять все более сложные задания. Результаты отрицать не приходилось: сведенные мышцы понемногу расслаблялись, спина начала разгибаться из вопросительного знака в восклицательный.

Главная цель терапии заключалась в том, чтобы не дать организму пойти по пути наименьшего сопротивления, то есть вынудить его задействовать правильные мышцы, а не те, что сильнее. Саюри старалась заставить меня ходить как положено, и сама шагала рядом, придерживая меня с боков, следя, чтобы я поднимал голову. Она поправляла движения моих рук, помогала восстановить равновесие, и все время напоминала, чтоб я одинаково нагружал обе ноги. Сложней всего при этом было подниматься и спускаться по лестнице.

После того как основы кинетики были отработаны, мы начали совершать более быстрые и дальние прогулки.

Бугаца стремилась увязаться за нами и с лаем описывала вокруг нас круги. Саюри кидала ей мячик, стараясь отвлечь, чтобы можно было полностью уделять внимание мне. По возвращении домой мы приступали к тренировкам на купленных для меня Марианн Энгел тренажерах. Среди них имелась силовая скамья, тренажер «Наутилус» и велотренажер для соответствующих занятий; Саюри лично встраивала эти тренировки в программу моей реабилитации.

Она всегда проверяла мою одежду и порой находила что-то, что требовало изменений. По мере того как шрамы на лице заживали под постоянным воздействием давления, маску нужно было регулировать. Саюри проделывала соответствующие манипуляции, а несколько раз даже забирала маску в больницу, на подгонку. Однажды подогнали неправильно, и, когда я показал это Саюри, она пробормотала что-то на японском: «Saruто kikaraochiru». Я переспросил, а она объяснила:

— Даже мартышки падают с деревьев. Это значит…

Я перебил:

— …что даже специалисты могут ошибиться. Ага, я уже такое слышал.

Она спросила откуда, а я предложил лучше поинтересоваться у ее приятеля. Должен признать, я еще не видел, чтобы кто-нибудь краснел так очаровательно, как Саюри.

Один момент во всей этой средневековой истории очень меня смущал: утверждение, что Гертруда якобы переводила Библию на немецкий. Вспомните, это было за целых два века до того, как Мартин Лютер взялся за свой знаменитый перевод. Церковь яростно противилась его работе, так почему ж сестре Гертруде разрешили?

Я подошел к этой проблеме своим обычным способом, и исследование началось с удивительного открытия: к моменту появления Библии Лютера, «Die Luther Bibel», оказывается, уже существовало огромное количество других немецких переводов Библии! Перевод Лютера просто-напросто был первым, созданным с оглядкой на язык простого народа. Предыдущие версии были литературными переводами, наполненными устаревшими идиомами и понятными исключительно тем читателям, которые и так сумели бы прочесть первоисточник на латыни.

Самой ранней немецкой версией Библии является перевод на готский, выполненный в четвертом веке Ульфилой и на целые десятилетия опередивший появление латинского текста «Latin Vulgate». Ульфила был удивительным человеком; для записи своего перевода ему пришлось изобрести целый алфавит и даже создать большую часть современного немецко-христианского вокабуляра. До наших дней сохранился, и то не полностью, всего один рукописный экземпляр его Библии — «Codex Argenteus», или «Серебряный Кодекс», который хранится в университетской библиотеке в Упсале. Затем, существует манускрипт из Фульды, девятого века, с переводом первых четырех книг из Нового Завета на древневерхненемецкий, и упоминании о более полных, но не санкционированных переводах, начиная примерно с шестидесятых годов тринадцатого века. Отдельные куски Библии, скажем, «Отче наш», существовали на немецком давно, но достоверных сведений о том, что кто-то воссоздал всю Библию на немецком языке, в те годы, когда над подобным занятием якобы корпела Гертруда, не сохранилось — хотя говорят, что довольно скоро после этого, в 1350 году, полный Новый Завет обнаружился в Аугсбурге.

Пока вполне логично: кажется, в четырнадцатом веке подобный проект витал в воздухе и некоторые даже пытались воплотить его целиком — так отчего же не сестра Гертруда из Энгельталя?

На самом деле, таких причин множество, но, пожалуй, самый главный аргумент против — это собственная набожность Гертруды или хотя бы попытки таковую демонстрировать. Гертруда бы не стала делать ничего такого, что хоть в каком-то аспекте будет сочтено святотатством… А существует ли ересь худшая, чем создание самовольного перевода Библии? Перед тем как приступить к подобному беспрецедентному занятию, Гертруде требовалось бы позволение свыше, каковое получить было практически невозможно. Но вот в чем засада: «практически невозможно» вовсе не то же самое, что «совсем невозможно».

В Энгельтале была очень старая настоятельница, так могло ли подобное разрешение на перевод объясняться старческим слабоумием? Ведь любой другой руководитель запретил бы немедленно, будучи в здравом уме. История знает и более странные случаи. Впрочем, такой расклад предполагает, что разрешение Гертруда получила внутри Энгельтальского монастыря, а ведь это не обязательно было так. Не исключено, что она уезжала за пределы Энгельталя в поисках духовного лица высокого ранга с собственными целями; следует помнить, что Церковь была удивительной паутиной конфликтов и закулисных интриг. Предположительно, некий высокий чин мог бы одобрить работу Гертруды как часть более сложного замысла, а Гертруда с радостью мирилась с положением пешки — покуда ей дозволялось заниматься своим проектом. Затея, мягко скажем, сомнительная, но правилами так легко пренебречь по указке свыше.