Прощание в Стамбуле

вечно несешь какую-то чушь, когда нужно молчать, и вечно ты молчишь, когда надо сказать что-то действительно важное.

Я говорю:

– Я люблю тебя. Слышишь? Анна-Мария, я тебя люблю. Люблю. Что ты молчишь теперь, а? Я же говорю тебе, что люблю. Анна-Мария. Ну, что ты молчишь, Анна-Ма…

В телефоне тихо. Конечно, она не звонила. Анна-Мария уже никогда не позвонит. Зато прилетела. Остальные чайки еще закидывают в себя рыбу, как алкоголики водку, а моя Анна-Мария приземлилась у ног и бочком-бочком подходит ко мне. Не веря своей удаче, я присаживаюсь – очень медленно, чтобы не спугнуть птицу, – и протягиваю к ней руку. Анна-Мария подставляет бок. Я легонько почесываю его, а потом понимаю, что нужно сильнее. Крылья жесткие. Анна-Мария стоит так несколько минут и, судя по всему, наслаждается. Я привык к ней за две недели в Стамбуле.

– Что ты будешь делать без меня, Анна-Мария? – спрашиваю я. – Без приносящего рыбу, который гладит тебя и иногда разговаривает с тобой?

Она глядит на меня пусто. Я без труда понимаю, что она могла бы сказать мне. Чайка Анна-Мария спросила бы:

– А что ты будешь делать без меня?

Боюсь, я не знаю.

Но думать об этом, как вообще о чем-нибудь, мне не хочется. Снова пошел дождь. Я в первый раз за две недели иду в воду. Океан встречает меня своими ладонями – Морем. Я ложусь в него, и мое сердце ворует песок у Земли вместе с водой. Иногда китам везет, и прилив уволакивает их обратно в Океан. Здравствуй.

Я вернулся.

40

Анна-Мария совсем обленилась.

Мы идем в «Джоли Алон». Гостиница в ста метрах от ее дома. Наискосок через парк. Она и дом Анны-Марии напоминает. Еще бы. Ведь когда-то здесь останавливались партийные бонзы, прилетевшие в Кишинев с инспекцией. И в этих холлах угодливо танцевали в национальных костюмах папаши Анн-Марий, выкрикивая здравицы в честь Москвы. Когда Москве стало не до них, папаши вспомнили о национальной идентичности и срочно переоформили документы на себя. Гостиница стала частной. Но, как обычно, без хозяев сверху в Кишиневе никто не справляется, и даже это роскошное когда-то здание потускнело. Тем не менее в холле здесь еще остались зеркала, паркет блестит, а обслуга вышколена.

– Мне было, м-м-м-м, – подумав, вдруг говорит Анна-Мария, – хорошо. Больно, но хорошо. Вчера.

– Анна-Мария, – удивляюсь я. – Неужели ты никогда не трахалась в задницу?

– Нет, – признается она, – до вчерашнего дня никогда.

– Мне хорошо с тобой, – неожиданно для себя говорю я.

– Еще бы, – говорит она, – это был такой секс!

– Я не об этом. Мне хорошо с тобой прямо сейчас, – говорю я.

Анна-Мария молчит. Я смотрю на нее, она о чем-то думает и на меня внимания не обращает. Она привыкла к тому, что я часто оглядываю ее на улице. Сегодня Анна-Мария выглядит как маленькая датская девочка из карикатур Бидструпа.

Я давно знаю, что ей говорить об этом не стоит. Анна-Мария одета в расклешенное пальто, у нее на шее огромный разноцветный шарф– я знаю, что она связала его себе сама, – и непокрытая голова.