Браво-Два-Ноль

Я подумал, что в Динджере с его светлыми, кучерявыми волосами тоже есть что-то еврейское.

— Вы коммандос.

В иракской армии только части спецназа носят камуфляжную форму.

— Нет! Мы простые солдаты!

— Ты умрешь из-за собственной глупости. Нам нужны от тебя простые ответы. Я пытаюсь тебе помочь. Эти люди хотят тебя убить. Я пытаюсь тебя спасти. Но разве я смогу тебя спасти, если ты упрямо отказываешься мне помочь? Нам нужно, чтобы ты ответил на эти вопросы. Мы хотим услышать ответы от тебя. Ты ведь хочешь нам помочь, правда?

— Да, я хочу вам помочь. — Я снова принялся всхлипывать. — Но как я могу это сделать, если ничего не знаю?

— Какой же ты глупый. — Голос наполнился агрессивностью, но в нем прозвучала тень сочувствия. — Ну почему ты не хочешь нам помочь? Ну же, я ведь пытаюсь тебе помочь. Мне не больше твоего хочется, чтобы тебе приходилось терпеть все это.

— Я хочу вам помочь, но я не израильтянин.

— Расскажи нам, и мы сразу же оставим тебя в покое. Ну же, ты ведь не настолько глуп, правда? В чем дело? Мы цивилизованные люди. Но мне нужно, чтобы ты признался в том, что ты израильтянин. Если ты не признаешься в этом, как объяснить то, что ты находился так близко к Сирии?

— Я не знаю, где я нахожусь.

— Ты находишься у самой границы с Сирией, не так ли, поэтому говори всю правду. Эти люди хотят тебя убить. С твоим товарищем все в порядке, он нам все рассказал. Он останется жить, а ты умрешь из-за такого глупого пустяка. Зачем умирать? Ты сам виноват.

Послышался скрип стула по полу. Я отчаянно пытался разобраться в происходящем, при этом не показывая, что могу сосредоточиться. Физически я представлял полную развалину. Я надеялся пробудить в том офицере, который меня допрашивал, хоть искорку человечности. Проклятие, в детстве мне всегда так просто удавалось повернуть поток вспять, задобрить своих тетушек и выпросить у них пакетик чипсов. Почему же сейчас у меня ничего не получалось?

Определенно, своей игрой я был достоин «Оскара» — однако в значительной степени все это было искренне. Меня действительно мучила боль. Она должна была стать хорошим катализатором той реакции, которую я пытался изобразить. Я не имел ничего против спора про Израиль. Пусть так будет продолжаться и дальше, и, будем надеяться, это спасет меня от других вопросов.

— Я не могу вам помочь, я ничем не могу вам помочь.

Послышался глубокий, скорбный вздох, как будто этот человек был моим лучшим другом, и сейчас он вынужден признать, что ничего не может для меня сделать. Этот вздох означал: «доверься мне, здесь я один сдерживаю остальных, которые в противном случае давно бы тебя растерзали».

— В таком случае, Энди, я ничем не смогу тебе помочь.

Словно по команде, послышались скрип другого отодвигаемого стула и приближающиеся ко мне шаги. Почувствовав аромат лосьона после бритья, я сразу догадался, что это тот тип, который умеет ловко обращаться с прикладом автомата, спешит сообщить мне хорошие новости.

Я не ошибся. Он зачитал мне мой гороскоп.

Должно быть, я привык постоянно быть с завязанными глазами, потому что обоняние и слух у меня стали гораздо острее. Я уже начинал различать тех, кто меня допрашивал, по запаху. На парне, мастерски обращающемся с прикладом, была свежевыстиранная форма. Другой любил фисташки. Он засовывал орешек в рот, разжевывал его, а затем плевал разгрызенной скорлупой мне в лицо. Тот, кто прилично владел английским, непрерывно курил, и от него пахло кофе и затхлыми сигаретами. Когда он пускался в пространные разглагольствования, мне на лицо падали капельки его слюны. Кроме того, от него разило, словно от рекламного тюбика лосьона после бритья.

Скрипел его стул, я ощущал, как он расхаживает вокруг меня. Он то тараторил со скорострельностью пулемета, то превращался в «доброго следователя» и заверял меня, что «все будет хорошо, все будет в порядке».

Говоря тихим и вежливым голосом, он подходил ко мне все ближе и ближе, так, что наконец мы оказывались нос к носу. После чего истошно орал мне в ухо.

— Плохо, Энди, очень плохо, — говорил он. — Нам придется вытаскивать из тебя эти сведения другим способом.

Разве можно было придумать что-либо хуже? У нас была достоверная информация относительно методов ведения допросов в специальных центрах и о массовых убийствах, и я подумал: «Ну вот, это все были цветочки, а теперь начнутся настоящие зверства». Я мысленно представил концентрационные лагеря и электроды, приставленные к яйцам.

Двое ребят принялись орудовать прикладами.

Один особенно сильный удар пришелся мне в подбородок, прямо по зубам. Лишь тонкая кожа щеки оказалась между прикладом и двумя задними коренными зубами. Я почувствовал, как зубы с треском крошатся, после чего меня пронзила невыносимая боль. Я повалился на пол, истошно вопя. Я попытался было выплюнуть осколки, но губы распухли и онемели. Я не мог сглотнуть. Как только мой язык прикоснулся к острым обломкам, я отключился.

Придя в себя, я обнаружил, что лежу на полу. Повязка слетела с глаз, и я увидел свою кровь, которая, вытекая изо рта, образовала на кремовом линолеуме маленькую лужицу. Я чувствовал себя глупым и бесполезным. Больше всего на свете мне хотелось сбросить с себя наручники, чтобы разобраться с этими типами.

Они продолжали, качественно работая прикладами по моей спине, не забывая голову, ноги и почки.

Я не мог дышать носом. Чтобы закричать, мне пришлось сделать вдох ртом, и поток воздуха коснулся обнажившихся нервных окончаний в сломанных зубах. Я закричал снова и кричал, не останавливаясь.

Все было просто ужасно.

Меня подняли и усадили на стул. Никто не потрудился снова завязать мне глаза, но я все равно сидел опустив голову, не глядя по сторонам. Я старался ни с кем не встречаться взглядом, так как это могло привести к новым побоям. Боли и так было достаточно. Я превратился в один большой бесформенный жалобно стонущий комок, бессильно скорчившийся на стуле. Я начисто лишился способности координировать движения. Мне больше не удавалось держать ноги вместе. Наверное, я стал похож на двойника Динджера.

Наступила длительная тишина.

Все расхаживали вокруг меня, громко шаркая ногами, и я, предоставленный сам себе, размышлял о своей судьбе. Как долго я еще смогу терпеть подобное? Меня прямо здесь забьют ногами до смерти или как?

Опять вздохи и причитания.

— Энди, ну зачем ты так себя ведешь? Ты думаешь, что выполняешь свой долг перед родиной? Твоя родина не желает о тебе знать. В действительности хоть какое-то дело до тебя есть только твоим родственникам, твоим родным. Мы не хотим войны. Ее хотят Буш, Миттеран, Тэтчер, Мейджор. Они сидят в своих уютных кабинетах, им хорошо. А ты здесь. Страдаешь ты, а не они. Им же на тебя наплевать.

Нам пришлось воевать на протяжении многих лет. Наши семьи вынуждены были терпеть лишения. Мы не варвары, это вы пришли к нам с войной. А ты попал в неприятное положение. Почему бы тебе не помочь нам? Ну зачем ты навлекаешь на себя все эти мучения? Почему мы должны вести себя так с тобой?

Я ничего не отвечал, лишь сидел, опустив голову.

Мой план состоял в том, чтобы не сразу перейти к «легенде», потому что в этом случае мне не поверят. Я хотел показать, будто полон решимости не выдавать ничего помимо «большой четверки». Королева, родина, долг и все такое. Я потерплю какое-то время, а затем якобы сломаюсь и выдам свою «легенду».

Мои мучители переговаривались между собой вполголоса, как я предположил, на образованном арабском. Кто-то усердно делал записи.

Если они пишут, это хороший знак, говорящий о том, что никакой лихорадочной спешки нет и ребята не собираются просто выжать из меня все что можно, после чего прикончить. Мне хотелось верить, это свидетельствует о том, что у них есть причина не расстреливать меня. Быть может, существует какой-то приказ относительно того, что пленным надо сохранять жизнь? Эти мысли вселяли чувство безопасности, ощущение того, что все подчиняются какому-то большому начальству. «Да, — соглашалась вторая половина моего сознания, — но при этом ты будешь продвигаться по цепочке все дальше и дальше, и чем дольше это будет продолжаться, тем меньше твои шансы на побег». На первом месте всегда должна стоять мысль о побеге. Нельзя знать наперед, когда подвернется удобный случай, поэтому надо постоянно находиться в готовности. Carpe diem! [15] Нужно быть готовым воспользоваться моментом, но чем дольше времени проводишь в плену, тем труднее это становится.