Пророчество

Кто-то вскарабкался в кабину самолета; тот мужчина в куртке, сквозь туман в голове отметила Фрэнни. Рев мотора внезапно стих, и остался лишь чавкающий звук пропеллера. Потом наступила тишина. Самолет не двигался. Клочья волос, лоскутки плоти и обломки костей свисали с фюзеляжа и крыльев и были разбросаны по бетонному полю. Позже посмотрев в зеркало, она увидела, что и сама облеплена ими.

24

События прошедшего дня беспорядочно мелькали у нее в голове. Мгновения, доли мгновений, детали. Она не могла задержаться ни на одном из моментов более нескольких секунд – мозг тут же переключался на что-то другое.

Фрэнни бессмысленным взором обвела гостиную, пытаясь понять, где она. Гостиная – это было в настоящем. Она была в гостиной. Потом она снова оказалась на твердом бетоне, отчаянно пытаясь дотянуться до Тристрама. Ветки хлестали по лобовому стеклу «ренджровера»; он трясся и завывал. От рева мотора дрожали стены ангара. «Мотылек» медленно полз вперед. Пропеллер надвигался сзади на Тристрама, как тень. Вновь подъезжал «ренджровер» с Оливером и Чарльзом; громкое гудение его двигателя; хруст гравия под колесами; двое мужчин выбирались наружу, веселые, не ведающие, что их ждет впереди, они лишь с легким недоумением смотрели на полицейский автомобиль, приткнувшийся возле старенькой «тойоты-лендкрузер» Чарльза и указателя «Частная собственность. Посетителям вход запрещен». Полицейский приближается к Оливеру и Чарльзу, рядом с ним Фрэнни. Эдвард в этот момент выходит из-за угла здания, со своей электронной игрой в руках и динь-дилинь… динь-дилинь… ставшее на мгновение единственным звуком в мире.

Ужасный стон Чарльза, вопль муки, идущий будто из глубины земли.

Теперь она сидела на диване перед незажженным камином, держа в руках стакан. Ветер стучался в окна. «Я виновата во всем, я виновата». Фрэнни слышала свой голос как бы со стороны, из другой комнаты.

В стакане был виски: крепкий, приятный скотч, обжигающий горло, согревающий желудок. Он не смягчил удар или боль, но на время загнал их в другой отсек, и, пока они там, с ней будет все в порядке.

Таблетки тоже помогли, немного притупили ощущения, отодвинули осознание случившегося на несколько часов. Оливер дал их ей. Доктор дал их Оливеру. Тот доктор, который на прошлой неделе облегчил боль от укусов осы, который пришел и увел Чарльза. Лицо Оливера, казалось, становилось то больше, то меньше. Растягивалось и сжималось. Доктор сказал Оливеру, что после этих таблеток ей не следует пить спиртного.

Канал переключился. Крошечные клочки прилипли к серебристому фюзеляжу и кожуху мотора. Пропеллер все еще вращался, но звук куда-то пропал. Потом она вновь очутилась в гостиной. От напряжения голову стянуло будто ремнями.

– Это я виновата, – повторила Фрэнни.

Оливер сидел возле нее.

– Нет, – сказал он.

– Да.

– За детьми надо смотреть все время. Этого не понять, пока нет своих детей. Ты не виновата.

Его голос доносился до нее будто из-за стеклянной перегородки. Фрэнни подумала, не умерла ли она. Оливер как-то странно смотрел на нее. Может, меня задавило самолетом, но никто не говорит. Она потянулась к его руке, но остановилась на полпути. Потом попыталась еще раз, взяла его запястье, ощутила волоски, твердые мышцы, уткнулась лицом ему в шею, почувствовала запах его кожи и крепко прижалась к нему.

На камине стояла фотография самолета; такая же фотография висела в кухне; казалось, они были везде. Оливер, Эдвард и мать Эдварда стояли вокруг биплана и улыбались в объектив.

– Я должна была остаться с ними, пойти за ними.

– Я должен был закрыть ангар, – ответил он.

– Где лежал ключ зажигания?

– Там нет никакого ключа, всего лишь несколько переключателей на панели. Мне никогда не приходило в голову, что он… они… – Его голос оборвался, как затихший пропеллер, и он замолчал.

Фрэнни сделала еще глоток, поднесла стакан к лицу и вдохнула пары алкоголя. Что-то нарушилось в этом мире, как будто во вселенной вступили в силу новые законы, а ей никто не сказал об этом. Мир теперь стал местом, где молодые люди могли погибнуть или покалечиться просто потому, что сидели вокруг стола с перевернутым стаканом посередине; где маленький мальчик мог убивать и наносить увечья, всего лишь подумав об этом. Может быть, это Оливер написал новые правила? Та шутка на стене в библиотеке. Непонятные значки. Она закрыла глаза. До сумасшествия оставалось совсем немного; только стакан виски или маленькая голубая таблетка отделяли Фрэнни от помешательства.

Ее очередь тоже наступит очень скоро. И она не знала, что отделяет ее от этого.

Звон разбившегося стекла наверху напугал их обоих. Оливер вскочил и выбежал в коридор. Она последовала за ним в холл, затем вверх по лестнице, где до них донесся глухой стон, который Фрэнни сперва приняла за шум ветра.

Он шел из комнаты Эдварда. Она поняла наконец, что это не стон, а монотонное бормотание. Оливер вцепился в круглую бронзовую ручку двери, костяшки его пальцев побелели. Мгновение он стоял не двигаясь, потом медленно открыл дверь, преодолевая сопротивление порыва холодного воздуха.

В комнате было темно, окна были разбиты. Занавески развевались, будто жаждали оторваться от карниза, металлические кольца с треском скользили по нему, ткань тихо шуршала. Посреди всего этого в своей постели, лежа на спине, спал Эдвард, и с его губ срывались слова, сливавшиеся в монотонное бормотание.

– …Murotaccep menoissimer ni rutednuffe sitlum orp te sibov orp iuq iedif muiretsym itnematset inretea te ivon iem siniugnas xilac mine tse cih…

Фрэнни пришла в ужас. Игрушечная машинка, скатившись с полки, свалилась ей на ногу. Оливер вытолкнул ее из комнаты и тихо закрыл дверь.

– Что это за чертовщина? – зашептала она. – Что происходит?

Он поднял руку, приказывая ей стоять на месте, исчез в своей комнате и через несколько секунд появился, держа в руках портативный магнитофон. Оливер приоткрыл дверь Эдварда и нажал на красную кнопку записи; пленка с шелестом начала перематываться. Монотонное невыразительное бормотание Эдварда разносилось по коридору:

– …muem suproc mine tse coh. Senmo coh xe etacudnam te, etipicca: snecid sius silupicsid euqtided, tigerf, tixid eneb, snega saitarg metnetopinmo muus mertap mued et da muleac ni siluco sitavele te saus sunam selibarenev ca satcnas ni menap tipecca ruteretap mauq eidirp iuq…

Оливер закрыл дверь и остановил пленку, затем прошел по коридору к своей комнате, включил свет, подождал, пока она тоже войдет, и закрыл дверь. Комната была чистой и прибранной, но очень холодной. В чугунных подсвечниках по обеим сторонам кровати стояли новые свечи. При ярком электрическом свете комната выглядела непривычно. Лицо Оливера побледнело и покрылось морщинами, за один день он постарел на двадцать лет. Он присел на край четырехспальной кровати, поставил магнитофон рядом с собой и мрачно взглянул на Фрэнни.

– Ты не узнаешь это?

Она прижалась к двери, чувствуя себя неуютно.

– Что это? Какой-нибудь из арабских диалектов?

Фрэнни разглядывала херувимов и обнаженные фигуры на стенах, толстые ковры на полу, рубашки на металлических плечиках, висевшие на дверце гардероба. Ряд начищенных туфель с распорками внутри на полу. Чужое. Все чужое.

– Я прокручу пленку задом наперед, – сказал он. – Может быть, тебе станет яснее.

Он открыл шкаф, порылся в нем и извлек из глубины старый двухкатушечный магнитофон. Включив запись задом наперед, он переписал ее на бобину, а затем нажал кнопку обратного воспроизведения. Голос Эдварда сразу зазвучал отчетливо:

Фрэнни скрючилась у двери, как затравленный зверь. Оливер смотрел на нее с изумлением, вжав голову в плечи. Фрэнни начала переводить дрожащим голосом; такие знакомые слова, оставшиеся в памяти еще с раннего детства. Прошло уже много лет с тех пор, как она слышала их на латыни.