Будь моей

О, я знаю, что это будет.

Точно знаю.

Это будет запах моего грудного ребенка.

Молоко, фиалки и молодые листочки.

Я закрыла глаза и представила себе этот запах. Шейка грудничка. Мягкая кожица между ушком и ключицей, которую так часто щекочут. И он в ответ гулькает. Гули-гули-гули.

Потом я вроде как заснула, потому что ко мне вернулся мой грудничок, я видела, как он начинает ходить, мой малыш; видела себя с ножницами в руках, я срезала его золотые локоны, а из проезжающей мимо машины неслись обрывки сюиты Генделя; видела, как он, мой малыш, бежит через зеленое поле и карабкается на дерево. Карабкается все выше и выше.

— Чад! — закричала я. — Сейчас же слезай!

Но он продолжал карабкаться.

Я полезла за ним на дерево.

— Чад?

Нет ответа.

— Чад!

Он лез все выше, пока не скрылся из виду, только чернели подошвы его теннисных туфель. Сердце заколотилось. Надо подняться еще чуть-чуть, тогда я ухвачу его за щиколотку, а потом…

Потом вокруг моей собственной щиколотки что-то обвилось. Я глянула вниз и увидела Брема: он улыбался.

— Шерри! Неужели надеешься удрать от меня?

Он потянул меня вниз, и Чад совсем исчез в кроне, а я начала падать. Пока длилось падение, я отчетливо, как на черно-белой фотографии, снятой в ясном безжалостном свете, узрела истину. Истина гласила: ничто из этого не имеет значения.

Ничто.

Напрасно я так старалась быть хорошей матерью.

Кексики, испеченные специально для ребенка. Домашние задания. Вечера с обязательной сказкой на ночь. Я читала ему Шекспира. Читала Уитмена, Эмили Дикинсон, Йейтса. Охотно состояла в родительском комитете, убирала класс. Выращивала для него овощи. Водила гулять, чтобы он дышал свежим воздухом, помогала с уроками. Кормила грудью. Пела колыбельные. Знакомилась с учителями. Подружилась с его друзьями. А потом, в один ясный майский полдень, взяла и за пять минут сама все разрушила. Встретила на подъездной дорожке Брема Смита (одуряюще пахнет сирень в пике цветения, означающем переход к увяданию) и разрушила основу своей жизни, то, что составляло мою сущность, все, что я созидала долгие годы и довела до совершенства. И вдруг просыпаюсь в комнате мотеля, с руками, сжимающими горло в попытке остановить крик. За дверью, в холле, заливался хохотом ребенок, и мужской голос выговаривал ему: «Тс, уже поздно. Люди спят».

Мне не нужно было одеваться — с вечера я поленилась и даже не достала ночную рубашку. В темноте нащупала ключ на стойке, сунула его в кошелек, выскользнула из комнаты и захлопнула за собой дверь.

В холле горел неестественно яркий свет, на полу лежал ковер с хаотическим геометрическим рисунком дикой расцветки. Я на лифте спустилась в вестибюль и нашла платный телефон. Набрала домашний номер.

— Привет. — Джон говорил спросонья, но его голос звучал таким родным и желанным, что у меня на глазах выступили слезы. Джон…

— Шерри! Все в порядке?

— Нет.

У меня за спиной администратор тоже говорила по телефону: «Я тебе уже сказала, что заплатила свою половину! Больше не дам ни гроша! Сам раскошеливайся!»

— Шерри, радость моя! Что случилось?

— Джон, я все разрушила. — Я заплакала. — Все. Абсолютно все.

Он спокойно слушал, как я реву. Администраторша тоже затихла. Видно, заинтересовалась, что могло привести женщину среднего возраста в гостиницу и заставить ее среди ночи рыдать в телефон.

— Ну что ты, Шерри. Все будет хорошо. Все уладится. Что бы ни случилось, все останется между нами.

— Нет. Я так виновата, Джон. Все напрасно. Все…

— Теперь это не важно. Все кончено, Шерри. Что бы ни случилось, вместе мы справимся. Все улажено. Возьми себя в руки. Тебе надо поспать. Ты…

— Джон. Чад все знает.

В трубке на целую минуту возникло молчание, а потом Джон сказал:

— Проклятье.

— Джон. Я все разрушила. Всю нашу жизнь. Все. Представляешь, что он обо мне думает? Я все изгадила, даже наше прошлое. Все. Он никогда мне не простит. Он…

— Простит.

— Нет, — рыдала я.

— Да нет же. Простит. Он намного умнее, чем ты думаешь. И постарше, чем ты предполагаешь. Он…

— Но не такое! Он всегда гордился тем, какая я отличная мать. Говорил, что сам женился бы на мне, если б мог. Помнишь? Всегда посылал мне открытки, даже когда вырос, когда ему исполнилось шестнадцать, а потом семнадцать, и писал, как сильно он меня любит, говорил, что я для него — все. Не я, мы. Мы. Всегда. Он был счастлив, что его родители так любят друг друга. Помнишь? Хвастался нами, повторял, что мы совершенная пара, что…

— Нет. Он знал, что мы несовершенная пара.

Что у него с голосом?

Я поплотнее прижала к уху трубку и после короткой паузы спросила:

— Что ты имеешь в виду?

— Шерри, я хочу, чтобы ты знала. Я не рассказывал тебе, чтобы не травмировать. Это не имеет никакого отношения к тому, что случилось сейчас, но ты должна знать. Я не схожу с ума из-за этого дерьмового Брема… — О едва не подавился, произнося его имя. — Просто ты не единственная, кто в этом браке делал ошибки. И Чад знает об этом.

Сзади администратор зашептала в свой телефон. У стойки стоял мужчина, заполняя регистрационную форму. Чуть за пятьдесят, лысеющий, но с все еще по-мужски сильными руками. Он и смотрел на меня. Вдруг меня пронзило ощущение, что мы уже были здесь вместе, этот мужчина и я, только были тогда помоложе. В его взгляде читалась страсть. Он знал, что я плачу. Он тоже помнит, подумала я, он знает.

Я отвернулась и сказала в трубку:

— Рассказывай.

Джон втянул в себя воздух. Выдохнул:

— Шерри… Это случилось лет десять назад. Или даже раньше. Не помню. Чад был еще маленький. Совсем маленький. В третьем или в четвертом классе. Я… У меня был роман.

Я посмотрела на потолок.

Зачем?

Что я там думала увидеть? Звезды? Планеты?

Обнаружила всего-навсего размытое пятно на потолочной плитке.

Я ничего не ответила. Джон часто дышал, как будто был рядом. Я даже слышала, как он сглотнул слюну. Нас разделяли сотни миль, но мы вдруг стали близки как никогда.

— Ты знала об этом? Разве ты не знала?

— Нет. Ничего не знала.

Долгая пауза.

Это годы спрессовались в паузу.

Повисшее молчание имело структуру и твердость грифельной доски.

— Я… — промямлил Джон, — я думал, может, ты догадалась. Я так считал. Не знал наверняка, но думал, может, Чад тебе рассказал. Он знал, Шерри. Один раз он пришел домой, а она была там, и мне пришлось рассказать ему, пришлось объяснить…

— А я где была? — сердито спросила я. Этого не могло быть. Я поймала его на лжи. За все эти годы я ни разу не покидала дом, когда Чад возвращался из школы. Если не забирала его сама, значит, ждала на подъездной дорожке, возле которой тормозил школьный автобус. Не могла я забыть и вычеркнуть из жизни целый день! Зачем Джон лжет? Зачем описывает какую-то другую жизнь, в которой мне нет места?

— Тебя не было дома. Ты уехала в Силвер-Спрингс. Перевозила отца в Саммербрук.

И я вспомнила.

Коробки. Риэлтор. Отцовская одежда, распакованная и разложенная в новом гардеробе дома престарелых.

Два дня. Или три? Наверное, я даже останавливалась в этом самом отеле. Десять лет назад. И звонила по этому самому телефону. Звонила Джону, чтобы убедиться, что Чад пришел из школы и сделал уроки. Что сам Джон поел.

Три дня из двадцати лет. Я уехала, и это были те три дня, за которые моя жизнь, моя настоящая жизнь, была прожита.

Предполагалось, что Чад приедет на автобусе. Но он на него опоздал. Мама Гарретта нашла его на остановке, где он ждал следующего автобуса, и отвезла домой. Но школьный автобус обычно тащится еле-еле. В результате он попал домой по крайней мере на сорок пять минут раньше, чем всегда. И она не успела уйти.

— Она была в доме?

— Слушай, Шерри. На самом деле ничего страшного не произошло. Он ничего не видел. Мы были одеты. Когда он вошел, лежали на кровати и целовались.