Корни зла

Алиса размышляла, узнает ли Дебора, когда вырастет, какой непостоянной была ее мать, и будет ли шокирована этим. Алиса думала, что ее внуки — если у нее будут внуки — будут слушать рассказы о шальной, бурной молодости своей бабушки и будут завороженно смотреть на нее, не в силах поверить.

Внуки. Я никогда не буду достаточно старой, чтобы иметь внуков! Я останусь такой, живущей в этом чудесном мире фильмов, музыки и любовников, в мире денег, дорогой одежды, драгоценностей и лести, — а если я постарею, я не дам миру это увидеть.

Или если в один прекрасный день мне придется постареть, я позабочусь о том, чтобы эта старость была ослепительной, и позабочусь о том, чтобы эта старость тоже была скандальной!

К тому времени, когда родилась Дебора, Алиса снялась уже в трех фильмах и видела, как играют настоящие звезды экрана — Джон Бэрримор и Эрик фон Штрогейм, Конрад Фейдт и Марлен Дитрих. Алиса прекрасно знала, что, несмотря на лесть, которую она слышала, она не была в их лиге, и уж точно не стояла в одном ряду с Дитрих, с ее глазами, излучающими свет, подобный тлеющим уголькам, и этой необычностью льда-с-огнем. Но Алиса считала, что Лукреция хорошо смотрелась на экране, и думала, что может сыграть почти все эмоции, хотя при этом понимала где-то глубоко внутри, что больше полагалась на эту личность и на собственную легенду, чем на свои актерские способности.

Во время съемок она всегда пыталась показать максимум того, на что была способна. Конечно, это было из-за ее воспитания, воспитания, с которым ей привили веру в то, что, если тебе платят за работу — зашиваешь ли ты порванное кружево, чистишь ли раковину или играешь в кино, — ты должна дать своему работодателю то, за что он тебе платит. Платит за то, чтобы быть очарованной шейхом, храбро и благородно умирать на эшафоте, предводительствовать армиями, грабить города и побеждать тиранов. За то, чтобы быть королем Вавилона и воспылать запретной любовью к христианской рабыне...

И вообще-то, думала Алиса, для поднявшейся горничной с выдуманным именем я живу весьма неплохо.

Концерт, на котором Конрад, все еще сходивший с ума от любви к новорожденной дочке, собирался играть музыку, написанную для нее, должен был состояться вечером в самом начале лета 1938 года, когда Деборе только-только исполнился год. Это будет пышное мероприятие, радостно говорил Конрад. Люди с нескольких континентов соберутся, чтобы послушать его музыку, и это будет невероятный успех, а все благодаря его очаровательной дочурке. Лукреция будет сидеть в ложе у сцены, и на ней будет что-то ослепительно красивое.

— Тогда я буду ослепительно разорена, — сказала Алиса, но наведалась в модные дома «Ланвин» и «Ворт».

Тем вечером перед концертом Алисе не хотелось оставлять крепенькую малышку со смышлеными глазками на попечение няни. Алиса, которая вернулась к съемкам в кино, когда Деборе исполнилось шесть месяцев, давно привыкла к долгим расставаниям с ребенком и не считала, что у нее были сильно выражены какие-то материнские инстинкты, поняла, что прижимает ребенка к себе и покрывает маленькое нежное личико поцелуями.

— Это должен быть твой вечер, Дебора, — говорила Алиса малышке. — Это только твоя музыка, и ты должна быть там, слушать, одетая в шелковое платьице, с ленточками в волосах. Когда-нибудь твой папа сыграет для тебя в большом зале, я обещаю, что он сыграет.

— Она будет в полном порядке, мадам, — говорила няня, сухая нидерландка.

— Да, я знаю.

Алиса заказала для концерта нефритово-зеленое вечернее платье с открытой спиной, а на плечи накинула большую черно-зеленую полосатую шелковую шаль, которая закрывала всю ее фигуру почти до щиколоток. Ее волосы были разделены на прядки, усеянные маленькими блестящими изумрудами, а на ногах у нее были зеленые атласные туфельки с аккуратными четырехдюймовыми каблучками. Они были невероятно неудобными, но ей не придется много ходить. От такси до театрального фойе, от фойе до ложи, возможно, глоток шампанского в шумном баре в антракте, после концерта ужин где-нибудь с Конрадом и дюжиной гостей. А потом такси до дома. Так что было не очень важно, четыре дюйма у нее каблуки или пять, кожаные у нее туфли или нет обуви вообще. Она сделала блестящий педикюр серебряного цвета в тон маникюру и надела серебряную цепочку на одну из лодыжек.

В то время как большинство женщин начинали носить волосы собранными в валик или тщательно завитыми, по вечерам надевая позолоченные сеточки для волос, Алиса оставалась верна своему стилю и оставляла распущенными гладкие блестящие волосы цвета воронова крыла. Ее стрижкой занимался шикарный модный французский парикмахер на Ринг-штрассе, но красила волосы она всегда сама и в одиночестве — представьте, если бы все узнали, что Лукреция фон Вольф, эта скандальная черноволосая искусительница, на самом деле красит волосы! И это было довольно интересно — маскироваться и становиться незаметной, чтобы потом идти в один из множества маленьких магазинчиков на окраине Вены и покупать краску для волос.

Зал был полон людей в яркой одежде, а в воздухе носилось приятное бормотание ожидающих концерта зрителей. Баронессу проводили в ложу, — которая была расположена очень близко к сцене, так что большая часть зала видела ее, — и находилась как раз напротив блестящего «Бернстайна». («Я не буду смотреть на тебя во время концерта, — серьезно объяснял Конрад. — Потому что, если я начну играть, я забуду обо всем, что меня окружает».)

Но он послал ей воздушный поцелуй, когда вышел на сцену, и Лукреция ответила ему своей уже ставшей знаменитой кошачьей улыбкой. Она смотрела, как он садится за рояль, нетерпеливо откидывая назад фалды фрака. Он снял тяжелые золотые запонки и кольцо-печатку из оникса и положил их сбоку от клавиш. Он выглядел красивым и аристократичным, а резкая строгость белого галстука и фрака очень шла ему.

Зал затих в ожидании. Некоторые были здесь только потому, что это было громкое событие, и их должны были там видеть, но очень много людей пришли оттого, что они действительно интересовались музыкой, восхищались Конрадом Кляйном и хотели услышать его новый фортепианный концерт.

Конрад растягивал ожидание, поправляя пюпитр, который можно было не поправлять, сгибая и разгибая пальцы, хмурясь на невидимое пятнышко пыли на блестящей поверхности «Бернстайна». Он абсолютно точно найдет момент, чтобы начать, и почувствует именно ту секунду, когда надо дать сигнал дирижеру, что он готов играть, а потом он опустит руки на клавиши, и его чудесная музыка заполнит зал. Алиса разделила с Конрадом лишь часть его мук, когда он писал «Песню Деборы». Она считала музыку действительно замечательной волнующей и молилась, чтобы она понравилась залу. Конрад будет обижен как ребенок, если почувствует, что зрители принимает песню не столь восторженно, как он ожидал.

Он поднял глаза и встретился взглядом с дирижером. А потом, в напряженной тишине, в тонкой атмосфере ожидания, резко и страшно прозвучали звуки с шумом распахнутых входных дверей и топота сапог в фойе.

Люди с бесстрастными лицами в пугающей форме полицейских Геринга заполнили зал и выстроились в цепочку вдоль стен. Зрители от неожиданности вскочили с мест, женщины начали в страхе плакать и хвататься за руки своих кавалеров, а четыре человека поднялись на сцену и окружили Конрада. Он вскочил на ноги, и Алиса услышала его голос: «Это неслыханно! Как вы смеете...» Но потом один из мужчин в форме, который, по всей видимости, был главным, сказал:

— Мы смеем все, что хотим, герр Кляйн. Солдаты СС сегодня вошли в ваш город. Вена больше не независима, и с этого дня вы все — часть Германии.

Зрители ахнули и замерли, и Алиса почувствовала, как страх начинает заполнять собой весь зал. Дирижер уставился на солдат, и даже со своего места Алиса видела ужас у него на лице. Тот человек сказал: Вена — часть Германии.

Алиса не хотела слышать ответ. Она уже выскользнула из ложи и бежала по коридору, который приведет ее на первый этаж, в главную часть театра. Она проклинала дурацкие туфли, которые так элегантно смотрелись и льстили ее самолюбию, но теперь казались ей ходулями. Она добежала до лестницы и остановилась, нетерпеливо сбросив туфли, а потом побежала вниз в чулках, не обращая внимания на голые, не покрытые коврами полы, потому что, даже если она порвет ноги в клочья, она должна попасть к Конраду.