Золотой дождь

Но Букер может оказаться в очень сложном положении.

Подозреваю, что мистер Марвин Шэнкл сделает его жизнь несчастной, если он завалит экзамен. Если же он провалится дважды, то Шэнкл, по всей вероятности, отправит Букера в анналы истории.

Ровно в два тридцать в конференц-зал входит Марвин Шэнкл собственной персоной, и Букер представляет меня.

Марвину пятьдесят с небольшим, он очень подтянут и собран.

У него слегка поседевшие виски. Голос мягкий, но глаза смотрят в упор. Мне кажется, от этого взгляда ничего не укроется даже в самых дальних уголках. Он просто живая легенда в юридических кругах, и для меня большая честь познакомиться с ним.

Букер устроил так, что Шэнкл прочтет нам лекцию. И почти час мы внимательно слушаем, как он обнажает перед нами пружины законодательства по защите гражданских прав и против дискриминации при найме на работу. Мы делаем заметки, задаем несколько вопросов, но главным образом слушаем его.

Затем он уходит на собрание, а мы следующие полчаса предоставлены сами себе и на полной скорости пробегаем антитрастовый и антимонопольный законы. В четыре начинается еще одна лекция.

Наш следующий лектор Тайрон Киплер, партнер Марвина, окончивший Гарвард, его специальность – Конституция Соединенных Штатов. Он начинает медленно и заводится постепенно, по мере того как Букер допекает его вопросами. Мне же чудится, что уже ночь и я засел в кустарнике и вдруг выскакиваю из него как сумасшедший с огромной бейсбольной битой вроде той, с какой когда-то играл «беби» Рут [4], и вышибаю дух из Клиффа Райкера. Чтобы окончательно не заснуть, я хожу вокруг стола, отхлебываю кофе, пытаясь сосредоточиться.

В конце отведенного ему часа Киплер полон воодушевления, и мы донимаем его вопросами. Он останавливается на полуфразе, раздраженно бросает взгляд на часы и сообщает, что должен идти. Его ждут в суде. Мы благодарим его за потраченное время, и Киплер покидает нас.

– У нас еще час, – говорит Букер. Уже пять минут шестого. – Что будем делать?

– Давай-ка глотнем пивка.

– Извини, но у нас еще права собственности и этика.

Этика – это то, что мне необходимо, но я устал и совсем не настроен на то, чтобы вспоминать, как тяжелы мои грехи.

– Давай права собственности.

Букер стремительно пересекает комнату и хватает книги.

Уже почти восемь, когда я тащусь сквозь лабиринт коридоров в самом сердце больницы Святого Петра и вхожу в бар.

Мой любимый столик занят каким-то врачом и санитаркой. Я беру кофе и сажусь поблизости. Санитарка очень привлекательна и совершенно растеряна, и, если судить по доносящемуся шепоту, можно предположить, что их связь терпит крушение. Ему шестьдесят, у него на лысине явно искусственно пересаженные волосы и подвергшийся хирургическому вмешательству подбородок. Санитарке лет тридцать, и, очевидно, ей не суждено подняться до статуса жены. Только любовница на час. Шепот очень серьезный.

У меня нет настроения заниматься дальше. С меня на сегодня достаточно, и побуждает меня к занятиям только тот факт, что Букер еще в своей конторе и рьяно готовится к экзамену.

Через несколько минут парочка внезапно встает и уходит.

Она в слезах. Он холоден и жесток. Я сажусь за свой столик, раскладываю тетрадки и пытаюсь заниматься.

И жду.

Келли приезжает сразу после десяти, но кресло на колесиках толкает незнакомый человек. Она бросает на меня холодный взгляд и указывает сопровождающему на столик в центре бара. Он подвозит ее. Я смотрю на него. Он смотрит на меня.

Я понимаю, что это Клифф. Он примерно моего роста, не больше шести футов одного дюйма, плотный и с намечающимся пивным брюшком. Однако плечи у него широкие, и бицепсы нагло выпирают буграми под короткими рукавами тенниски, слишком для него узкой и особенно выношенной под мышками. Он в туго обтягивающих джинсах. Волосы у него темно-каштановые, кудрявые и не по моде длинные. И слишком густая растительность на руках и лице. Видимо, Клифф относился к числу подростков, которые начинают бриться в восьмом классе.

У него зеленоватые глаза и красивое лицо, которое кажется гораздо старше, чем бывает в девятнадцать лет. Он обходит ее загипсованную лодыжку, которую сломал бейсбольной битой, и направляется к стойке за напитками. Келли чувствует, что я на нее смотрю. Очень осторожно она поглядывает и в самую последнюю минуту быстро мне подмигивает. Отчего я едва не давлюсь кофе.

Не нужно много воображения, чтобы представить, о чем эти двое сейчас говорили. То были угрозы, извинения, мольбы, опять угрозы. Такое впечатление, что сегодня вечером они сильно не в ладах. У обоих суровые лица. И свои напитки они тянут через соломинку молча, время от времени обмениваясь словом-двумя. Они похожи сейчас на двух влюбленных юнцов, которые в разгаре ссоры и очень дуются друг на друга.

Вот он что-то коротко говорит, она еще короче отвечает. Они смотрят друг на друга, только когда это необходимо, а чаще отводят взгляд в сторону. Я прячусь за раскрытой книгой. Келли так устроилась в кресле, что может посматривать на меня без опасности быть застигнутой врасплох. Клифф сидит ко мне почти спиной и то и дело поворачивается, но она вовремя предупреждает меня взглядом, и я успеваю деловито вцепиться себе в волосы и нырнуть в учебники, прежде чем он обратит внимание на меня.

Через десять минут нерушимого молчания она говорит что-то такое, что вызывает яростный ответ. Хотел бы я слышать, о чем они толкуют. Вот он, фыркая, внезапно бросает ей в лицо какие-то слова. Она платит ему взаимностью. Разговор все громче, и я быстро схватываю, что они спорят о том, должна ли она давать против него показания в суде. Такое впечатление, что она еще не решила, и это, по-видимому, беспокоит Клиффа всерьез. Он быстро распаляется, что неудивительно для такого буяна, и она предупреждает его, чтобы он не кричал. Он оглядывается вокруг и старается говорить потише.

Сейчас я уже не слышу его слов.

Она сначала провоцирует его, а теперь успокаивает, но он по-прежнему очень обеспокоен. Он весь кипит, и они снова некоторое время сидят, набычившись и не глядя друг на друга.

А затем она опять нарушает молчание. Она что-то шепчет, спина у него напрягается, руки трясутся, речь полна отборной брани. Они с минуту ругаются, потом она замолкает и опять не обращает на него внимания. Но Клифф не желает, чтобы его игнорировали, и поэтому опять говорит все громче. Келли опять велит вести себя потише, ведь они не одни. Но он кричит еще громче и поясняет, что он сделает, если она не откажется от намерения подать на него в суд. И если она все-таки подаст, то он попадет в тюрьму и так далее и тому подобное.

Она что-то говорит, чего я не слышу, и вдруг он изо всей силы хлопает по столу стаканом с пенящейся колой и вскакивает с места. Кола расплескивается на половину зала, на соседних столиках и на полу хлопья углекислой пены. Сама Келли залита с головы до ног. Она в ужасе открывает рот, закрывает глаза и начинает плакать. Слышно, как он топает по коридору, ругаясь и проклиная все на свете.

Я инстинктивно вскакиваю, но она быстро качает головой. Я сажусь снова. Кассирша, которая наблюдала всю эту сцену, подходит с полотенцем. Она подает его Келли, и та вытирает кока-колу с лица и ладоней.

– Извините, – обращается она к кассирше.

Халат Келли промок насквозь. Она изо всех сил старается сдержать слезы, вытирая гипс и ноги. Я сижу почти рядом, но помочь не могу. Я делаю вывод, что она боится, как бы он не вернулся и не застал нас за разговором.

В больнице немало мест, где можно посидеть со стаканчиком колы или выпить кофе, но она привела его сюда. Келли хотела, чтобы я увидел, какой он есть, и я почти уверен, что она намеренно подначивала его, чтобы я убедился, какой у него взрывной характер.

Мы долго смотрим друг на друга, пока она методично вытирает лицо и руки от колы. По лицу текут слезы, их она вытирает тоже. Ей присуще это необъяснимое женское свойство – плакать незаметно. Она не рыдает и не всхлипывает, губы у нее не искривляются. Руки не дрожат. Она просто сидит, словно совсем в другом мире, смотрит на меня остановившимися глазами и промокает кожу белым полотенцем.