Зов

— Мамочка! — закричала Андреа. — Как ты поздно!

— Миленькая, прости! — Сьюзен поцеловала Андреа в лобик и взглянула, чуть вздрогнув, на Лу. — Правда, простите!

— И где, черт возьми, ты изволила пропадать?

— Пожалуйста, не злись. Тысяча извинений. Миллион услуг.

— Но где ты была? — К раздражению Лу примешивался страх.

Она рассказала про встречу с Дженни, но умолчала о визите к Питеру из опасения укрепить его страхи.

— А позвонить не могла? — На лице у него отразилась усталость. — Хотя, конечно! Разве можно!

Сьюзен ушла в спальню, встала там посредине комнаты, постояла, пробуя на вкус одиночество. Потом открыла сумочку, которую еще держала в руках, — наскок Лу был так стремителен, что она не успела положить ее, и вытащила брошку. Вернувшись на кухню, сказала Андреа:

— Маленькая, у меня для тебя подарочек!

6

Новая атака случилась той же ночью.

Сьюзен с Лу спали, когда Ласкунчик Уильям пришлепал в спальню. Обнюхал пол у кровати, ему хотелось на кровать, но, не получив сигнала, зашел со стороны Сьюзен и встал, постукивая хвостом, тихонько поскуливая. Сьюзен спала. Не в привычках Ласкунчика Уильяма прыгать на кровать без разрешения, но в эту ночь, взбудораженный силой, постичь которую был не в состоянии, заснуть он мог только рядом с хозяйкой. Он встал на задние лапы, стараясь дотянуться до нее, но во сне Сьюзен отодвинулась на середину кровати. Ласкунчик Уильям поскулил, опять не получил ответа… Прыгнул неуклюже, толкнул ночной столик и сшиб на пол сигареты. И телефонную трубку…

…Ей снился сон, прошлое с настоящим вперемежку. Тут был и Брайан Колеман, и ее отец. Во сне она была разных возрастов, входила в комнату ребенком, а выходила взрослой. И Лу тоже был там, но он все куда-то убегал от нее, и Ласкунчик Уильям, молодой, полный сил, поскуливавший, чтобы его отпустили на свободу (отец заставил посадить пса на поводок). Сон неприятный, полный горьких, позабытых обид. Потом сгустилась тьма.

Первым исчез из сновидения, как и из жизни, Брайан, за ним последовали другие: отец, Лу, Дженни, Андреа, Тара — исчезли все, Сьюзен осталась одна. И еще Ласкунчик Уильям, поскуливавший как всегда, рычащий и жующий что-то при этом.

В темноте присутствовало еще Нечто, прятавшееся в сумеречной тени. Нечто, поджидавшее ее в гуще черноты. Сьюзен не смела шелохнуться, ей хотелось приказать Ласкунчику Уильяму, чтобы он перестал есть, а то Существо в гуще черноты догадается, что они тут.

Сьюзен проснулась.

Онобыло тут. Источалось из трубки на полу. Сьюзен быстро перекатилась к краю кровати и положила трубку на рычаг.

Тут она услышала возню, — Ласкунчик Уильям скулил и рычал одновременно. Шум доносился с другого конца спальни. Она включила свет. Ласкунчик Уильям лежал в крови, вгрызаясь в лапу, поглядывая через комнату на хозяйку и моля ее заставить его остановиться.

На следующее утро, сводив Ласкунчика Уильяма к ветеринару, Сьюзен отправилась в полицию. Местный участок, располагавшийся в суровом кирпичном здании, по виду начала века, уже сам по себе, наверное, устрашающе действовал на преступников. Даже невинного, входящего по выщербленным каменным ступеням, пробирал холодок, а уж виноватый, наверняка, трясся от страха.

Внутри оказалось еще хуже. Невозмутимость полицейских (одни ходили в форме, другие в штатском) была неестественной; жесткость мебели пугала, даже стены (белые, но нуждающиеся в побелке) смотрелись холодно, отталкивающе. На скамейке в приемной сидел чернокожий мальчик с покрасневшими глазами, по обе стороны от него родители, втихую ругавшие его.

Сьюзен приблизилась к длинной стойке и попыталась объяснить, что привело ее сюда. Говорила она с дежурным полисменом, тот смотрел ей в лицо прямо, холодно, отчужденно. Ее попросили присесть на скамейку, а через десять минут провели в большую общую комнату, наводненную столами и полицейскими. Тут допрашивали людей, многие казались очень опасными. Сьюзен уже раскаивалась, что пришла сюда, в центр системы, ежедневно сталкивающейся с ужасами и злобой (кишечник города, как и его канализационные трубы, вонял). Полицейский, беседовавший с ней, назвался Кевином Мьюли. Никаких дополнительных титулов объявлено не было (сержант, капитан, детектив?). К счастью, говорил он вежливо, не буравил взглядом, а просто внимательно смотрел, стараясь разобраться, что она пытается сказать.

К чести Кевина, в открытую он никак не высказал убежденности, что явилась к нему ненормальная. Но это и так было очевидно. Он объяснил, что пока преступления не совершено, полиция предпринять ничего не может. Подобных жалоб, заверил он (к ее смущению), они не получали. А что касается членовредительства, нанесенного собакой самой себе, на это он только пожал плечами и, встав, протянул ей руку для прощального пожатия. На улице, снова в нормальном мире, Сьюзен почувствовала и облегчение, и безнадежность.

День она провела в офисе, перебраниваясь с Тарой («Господи, Сьюзен, слишком уж ты поддаешься. Юрий говорит…») и поправляя красками оттиск своей иллюстрации. Но на сей раз облегчения в работе она не нашла: видение Ласкунчика Уильяма, забившегося в темный угол спальни, напуганного и пугающего, не исчезло. С Лу они переговорили только наскоро ночью: она разбудила его, и он перевязал Ласкунчика Уильяма. Оба договорились, что следующим вечером, отправив Андреа к бабушке, обсудят все. Разговора этого Сьюзен ждала чуть ли не с таким же отчаянием, с каким отвечала на звонки (если отвечала). Безрадостный день клонился к неизбежному вечеру.

Когда Сьюзен приехала домой, Андреа сидела перед телевизором, с двух боков зажатая враждующими женщинами: одна, узурпированная, м-сс Даймонд, а другая — узурпатор — мать Сьюзен.

— Она, что, каждый день разрешает Андреа смотреть телевизор? — пожаловалась мать Сьюзен, не успела м-сс Даймонд сердито вылететь из квартиры.

— Ну, а что девочке еще делать, мама? Она устает после школы… — Слишком поздно Сьюзен спохватилась — ведь лучший способ угомонить мать — согласиться с ней.

— Лично я тебе никогда не позволяла. Есть занятия поинтереснее.

— Да, конечно, ты права.

— Ум ребенка необходимо стимулировать. Вот с тобой я сидела и рисовала. Зато теперь ты художница!

— Да, ты права.

— Это было наше с тобой время — после твоего возвращения из школы, до того, как приходил папа…

— Конечно, помню.

— А когда папа приходил, то смотрел твои картинки, хвалил… — Глаза старой женщины уставились в прошлое, и Сьюзен, заметив это, обняла мать и солгала:

— Верно, мама, хорошее было время.

— Да-а… А миссис Франклин помнишь?

— Нет.

— Ну как же? Конечно же, помнишь…

— Если ты так уверена, зачем спрашивать?

— Внизу еще жила, в 3 «Б». Дарила тебе старые пластинки…

— Ах да, помню…

— Всегда просила твои картины. Вешала их у себя на кухне. Вспомнила теперь?

— Я же сказала — да. — И Сьюзен ушла на кухню, надеясь, что мать поймет намек и наконец уйдет.

— Не разрешай больше смотреть девочке после школы телевизор! — не отставала старуха. — Купи ей набор акварельных красок, как я тебе покупала.

— Неплохая идея…

— Хорошей матери полагается думать о будущем детей загодя.

Сьюзен, прислонившись к раковине, взглянула на небо, моля о терпении.

— Андреа! Собирайся, бабушка ждет! — крикнула она.

Через пять минут Андреа с бабушкой ушли. Оставшись, наконец, одна, Сьюзен присела в гостиной и выкурила сигарету. Одна с плеч долой, сейчас явится другой.

Другой явился в половине седьмого. То, что ему скулы сводит от предстоящего разговора, заметно было невооруженным глазом. Сьюзен мудро решила не касаться темы до обеда. Готовя же еду (бифштекс — взятка Лу, чтобы покладистее стал), она старалась не замечать Ласкунчика Уильяма, крутящегося рядом, кусающего свою повязку.

После беспорядочного обеда, за которым настроение Сьюзен переменилось («С чего это я чувствую себя виноватой? Что я-то сделала?»), Лу приступил.