Тайна апостола Иакова

Причиной его смерти был, вне всякого сомнения, жуткий перелом основания черепа, но при этом не исключено, что одновременно он оказался спасительным для Клары. Да, святой отец вполне мог подходить на роль холодного серийного убийцы. Оставалось только вычислить побудительный мотив. А он мог находиться где-то посередине между толкающей человека на преступление фанатичной верой и неудовлетворенным тщеславием, которое когда-то побудило декана соборного капитула пресечь честолюбивые устремления руководителя диссертации Софии. Все-таки покойный декан был очень холодным человеком и не имел ничего общего с искренней теплотой, свойственной почтенному мужу и благороднейшему человеку, у которого он некогда служил секретарем.

Неожиданно на память Андресу пришел один случай, который произошел со старым кардиналом. Перед поездкой в Рим, где он намеревался принять участие в конклаве с целью избрания нового папы, к нему подошла некая святоша, которая, желая польстить церковному иерарху, произнесла:

— Ах, сеньор кардинал, а вдруг вы у нас станете папой римским…

На что тот ответил ей громоподобным голосом:

— Сеньора, Святой Дух, может быть, и стар, но в маразм еще не впал, — разом прекратив всякие разговоры на эту тему.

Был ли декан хоть в чем-то похож на своего старшего товарища? Ведь он общался с кардиналом самым тесным образом, а ученик, как правило, наследует какие-то черты и привычки своего учителя. Особенно это свойственно тем, кто принимает пожизненный целибат.

Чисто внешне декан выступал несомненным преемником образа жизни кардинала. Он умел хорошо пускать пыль в глаза. Его поведение вызывало множество слухов. Но явно никто ничего не утверждал. Комиссар подумал, что нужно будет непременно выяснить, в чем состояла тайная жизнь покойного декана, какие у него были предпочтения и устремления и каким порывам он позволял себя увлечь, ибо совершенно очевидно, что он не мог постоянно держать их в узде. Какие-то мог. Но не все. Например, широко известна его неодолимая страсть к красивым женщинам, что, впрочем, не могло не вызывать к нему определенную симпатию в столь гедонистической стране, как наша.

Когда комиссар уже подходил к архиепископу, чтобы поприветствовать его, дверь, ведущая на крышу, открылась, и в ее проеме возникла фигура судьи, той самой, которая в субботу отдавала распоряжение об эвакуации трупа Софии, а теперь совершала ту же процедуру с телом декана.

За судьей следовал судмедэксперт, а за тем — Карлос Сомоса. Все трое стряхивали воду с дождевиков, громко хлопая по ним ладонями и шумно отряхивая капюшоны, и эти звуки привлекли всеобщее внимание собравшихся на соборной галерее.

Так и не дойдя до архиепископа, Андрес жестом извинился перед ним, приложив руку к груди, и резко сменил направление, чтобы приблизиться к спустившейся с высот троицы.

— Что-то мы часто стали встречаться, госпожа судья, — сказал он вместо приветствия.

— Да, нам везет. Но на этот раз я просто заменяю товарища, — бодро ответила та с легкой улыбкой, и это позволило комиссару предположить, что ей, пожалуй, не слишком неприятна первая роль, которую ей довелось играть в последние два дня.

— Как там? — спросил Андрес, никак не реагируя на слова судьи.

— Тело можно спускать.

— Ни в коем случае!

— Почему это? — с удивлением осведомилась судья, только что осмотревшая тело и отдавшая распоряжение спускать его.

— Разве вы не о поднятии трупа [41]распорядились?

— Ну да, разумеется!

— Так пусть его поднимают!

— Разве не вы только что заявили, что этого ни в коем случае нельзя делать?

— Нет.

— А что же вы сказали?

— Я сказал, чтобы его не спускали.

— Я не понимаю.

— Пусть его поднимают, черт возьми, пусть его транспортируют на вертолете. И как можно быстрее. Скоро будет совсем темно, а птицы, как известно, ночью не летают.

Судья посмотрела на него с удивлением. Андрес же был крайне доволен. Ему нравилось наблюдать непонимающее выражение на лице собеседника всякий раз, когда он использовал невнятную игру слов или произносил нечто такое, что даже он сам воспринимал как неудачную остроту. Сами по себе эти неуклюжие шутки не доставляли ему особого удовольствия, но выражение лиц, которое они обычно провоцировали, казалось ему в высшей степени забавным.

— Ну и ну! — заключила судья.

Тогда Андрес взял ее за плечи и отвел в сторонку. За ними последовали оба медика.

— Что вы думаете о случившемся? — поинтересовался комиссар.

— Поскользнулся, и все тут! — уверенно ответил Сомоса.

— И не было никакого внешнего толчка? — спросил Андрес.

— Если бы имело место воздействие извне, то на теле осталось бы больше следов, чем мы обнаружили; совершенно очевидно: покойный споткнулся о камень, лежащий около того выступа, о который он разбил голову.

— С ним была Клара, — добавил комиссар.

— Я готов подписать свидетельство о кончине, не прибегая к вскрытию. Диагноз: смерть по неосторожности, — резко бросил патологоанатом.

«Ишь ты, какие мы быстрые! А ведь тебе очень не хочется, чтобы в этом деле имелся преступник», — подумал комиссар, глядя прямо в глаза Сомосе.

В глубине души он был благодарен ему за высказанную уверенность, но при этом ни на одно мгновение не переставал думать о том, что эти две недавние смерти каким-то образом связаны между собой. Словно их раз и навсегда соединила некая невидимая нить. И еще он никак не мог, да и не особенно старался отогнать от себя неотступное видение: София в объятиях каноника.

13

Компостела, понедельник, 3 марта 2008 г., 18:30

Когда комиссар Салорио повернулся к архиепископу, чтобы снова, в который раз попытаться с ним поздороваться, вид у него уже был гораздо более спокойным. Он успокоился после того, как поговорил с судьей и двумя медиками, а затем наконец отдал окончательный приказ о том, чтобы вертолет забрал труп каноника и транспортировал его в Университетский медицинский комплекс Сантьяго.

С чувством выполненного долга Андрес Салорио, главный комиссар высшего полицейского корпуса, обернулся в сторону его высокопреосвященства и неожиданно обнаружил подле прелата понурую и жалкую фигуру Томе Каррейры.

«А этот откуда здесь взялся? Что-то я не видел, как он входил», — подумал Андрес, направляясь к ним.

У Томе Каррейры был такой подавленный вид, что комиссар готов был уже забыть о прелате и заняться приведением в чувство удрученного профессора. К счастью, он вовремя остановился.

— Как поживаете, монсеньор? Позвольте мне высказать соболезнования по случаю столь невосполнимой потери, — сказал он вместо приветствия. — Я только что отдал распоряжение об эвакуации трупа.

— Спасибо, комиссар, — ответил архиепископ. — Его спускают?

— Нет.

— Как это нет?

— Нет.

— Но разве вы не сказали…

— Как раз в это мгновение вашего декана возносят на небеса… в полном соответствии с его чином и рангом, — высокопарно изрек комиссар.

Уже произнеся сию фразу, он подумал, что повторяется и что его манера шутить становится навязчивой. Но он не в силах был справиться с этой своей особенностью. Такое уж у него естество. И надо принимать его как данность. А посему он решил, что нет смысла раскаиваться в сказанном и лучше понаблюдать, какое выражение примет лицо прелата.

А лицо у прелата было мертвенно-бледным, и комиссару даже показалось, что оно исказилось. Салорио предпочел отнести сие на счет огорчения по поводу кончины декана, нежели раздражения в ответ на его неудачное высказывание, и совершенно некстати вдруг подумал, что у монсеньора глаза совсем как у рыбы: такими невыразительными и водянистыми они выглядели.

— Господин комиссар, настоятельно требую от вас деликатности и уважения к его преосвященству, — упрекнул его Томе Каррейра. — Кончина господина декана — огромная потеря для всего компостельского церковного сообщества. Никто не мог ожидать такой ужасной развязки.