Пробуждение Рафаэля

Не успела она сказать ни «да», ни «нет», как он взял её тарелку и подошёл к буфету, покрытому вязаными салфеточками, на котором возвышалась свиная нога — целиком и даже с элегантно выставленным, как балетная туфелька, копытом. Всё в доме было непомерной величины, как сам Прокопио. Шарлотта снова показалась себе Златовлаской, на сей раз обедающей с одним из трёх медведей.

— Домашнего копчения prosciutto [97],- сказал он, ставя перед ней тарелку с розовой ветчиной в толстой кайме белого сала.

От ветчины сильно несло свиньёй, этим запахом был пропитан весь дом, и Шарлотта, которая любила мясо только в небольших количествах и приготовленное так, чтобы не оставалось и намёка на его естественный розовый цвет, вспомнила жирный запах и цвет мыла, которым мыла руки. Её капризный желудок ухнул вниз и вновь неохотно принял прежнее положение, как лодка в непогоду. Она положила в рот кусочек ветчины, стараясь как можно меньше жевать её, но и этого было достаточно, чтобы почувствовать её дымный сладковатый привкус, неизбавимо свиной.

— Вкусно, правда? — спросил Прокопио, кивком показав на тарелку.

Она жалобно улыбнулась и продолжила жевать, но глотать удавалось только с помощью доброй порции красного вина.

На тарелке появился второй ломоть ветчины, толще и неодолимее первого. Она работала челюстями как машина, а кусок почти не уменьшался.

— Хотите ещё? — спросил Прокопио.

Она не могла покачать головой из страха подавиться. Волокна то ли мяса, то ли жира застряли в зубах, как пластинки, которые она носила в детстве. Все слова тонули в месиве мяса, хрящей и слюны. Перед взором проносились кошмарные анатомические рисунки, показывающие, как легко можно подавиться каждый раз, когда мы глотаем; защищает нас лишь тонкий, не всегда действенный выступ. Знакомый мальчишка умер, подавившись мундштуком игрушечной дудки; пытаясь что-то сказать перед смертью, он лишь издавал дрожащий свист.

Перед угрозой нового ломтя, уже нависшего на сервировочной вилке над её тарелкой, она наконец смогла дожевать и проглотить последнее.

— Нет, спасибо, — выдохнула она.

Но её ждало очередное испытание: красовавшийся на её тарелке кусок грубого чёрного хлеба, пропитанный оливковым маслом и густо натёртый чесноком и свежими помидорами, отчего бесхитростный гренок превратился во что-то размякшее цвета мяса. Как не похож был этот ланч на тот, каким угощал её граф! Ей с трудом удалось не показать свой ужас, когда домоправительница внесла огромную щербатую супницу, а следом блюдо, на котором высилась тёмно-зелёная гора чечевицы, блестящей то ли от масла, то ли от сала, в которой виднелись веточки розмарина и цельные головки чеснока, как окаменелости в известняке.

— Фазана? — спросил Прокопио, погружая ложку в супницу.

— Я… ох, это чересчур…

— Мы сбили его машиной, помните? Мы сбили, она приготовила, — сказал он, показывая плечом на старуху, с которой он общался, видимо, полувнятным бурчанием да жестами. Если он о чем-то просил её или давал на что-то согласие, понять его было невозможно.

Фазан оказался не так плох, как того боялась Шарлотта. Он был очищен от кожи и разделан на столь мелкие кусочки, что в нём нельзя было узнать птицу, висевшую со сломанной шеей в сильных пальцах Прокопио, а потом тушенную в винном соусе с маленькими луковичками и грибами. Мясо просто таяло во рту, почти не похожее на мясо, — удивительно изысканное блюдо, вынуждена была она признаться, несмотря на то, что чечевица слишком отдавала чесноком.

— Это из Умбрии, — уведомил её Прокопио, указывая вилкой на гарнир цвета хаки в её тарелке.

На десерт ей подали ложку домашней вишни, вымоченной в граппе, закалённую непогодой грушу с грубой, как бархатная наждачная бумага, кожицей, крохотный твёрдый козий сыр, завёрнутый в миртовый лист. Раздумывая над всеми метафизическими испытаниями застолья, Шарлотта чувствовала себя на удивление хорошо, больше благодаря вину, которого истребила немало. Даже ветчина, Уже не грозившая ей, была, казалось, не так дурна. В благодушном настроении она маленькими глоточками попивала вино и внимательно оглядывала комнату с фотографиями в массивных рамках, на которых было изображено прошлое поколение суроволицых итальянцев. Под самым потолком висели два древних ружья, а по стенам красовались доказательства того, что их владелец был мастер убивать. Побитая молью морда кабана, лисы, дикобраз, сурки и всякие птицы, более-менее успешно представленные чучельником как бы в полёте, смотрели на неё мрачным, как родственники Прокопио, взглядом. Шарлотта, отводя глаза от одного особо свирепого cinghiale, [98] с клыками, закрученными, как макаронные «гнёзда», встретилась со взглядом Прокопио, с улыбкой смотревшего на неё с видом собственника, и почувствовала себя одним из его охотничьих трофеев.

— Спасибо, — сухо сказала она. — Всё было очень вкусно.

— Даже ветчина? — Его большие карие глаза щурились от удовольствия.

Ах, чёрт! Значит, он прекрасно понимал, как она воспримет этот ланч! Она не знала, злиться ей или смеяться, но чувство юмора победило.

— Да, ветчина была нелёгким испытанием… — ответила она с неожиданной для себя теплотой, чуть ли не кокетливо.

Но не успела предупредить могущее создаться у Прокопио неверное впечатление. Он встал и сказал:

— А теперь я вам покажу кое-что.

Она видела, что его слегка пошатывает. Должно быть, выпил больше, чем она заметила.

Он вернулся с фотографией в рамке и со стуком поставил её на стол.

— Взгляните, узнаёте кого-нибудь?

Снимок был явно сделан на охоте. Мужчины, мальчишки, ружья, собаки, дикий кабан (возможно, один из этих страшилищ, что пялятся со стен комнаты), вытянувшийся у их ног, один из мужчин ухмыляется, подняв зайца за безвольную шею: картина жестокости и варварства, которой техника сепии придала налёт старины. На заднем плане фермерский дом — этот или любой другой в Италии, в местах, где можно увидеть дома с деревянными ставнями, облезшей штукатуркой и черепичной крышей.

— Ваша ферма? — предположила она, и Прокопио торжественно кивнул.

— Присмотритесь получше! — Он ткнул толстым пальцем в лицо мужчины с маленьким мальчиком на плечах.

Судя по одежде мужчин и их аккуратным усикам, снимок был сделан за двадцать лет до войны или через десять лет после неё. Как в наружности дома, типическое в них проступало сильнее индивидуального. Племенные маски вместо портретов, вынесла вердикт Шарлотта, призванные скрыть, а не подчеркнуть человеческую личность.

— Простите, но… — сказала она.

Прокопио нетерпеливо засопел. Ткнул пальцем в мальчика на плечах мужчины.

— Это я и мой отец, Теодоро Мадзини, а рядом с ним мой дядя Тито, оба мясники, хотя Тито — никудышный. Не умел управляться с ножом, можно было подумать, капусту шинкует, а не свинью режет. Сорок третий год, осень. Папа сделал отличный prisciutto, окорок, из кабана, которого убил старый граф. Тот любил убивать. — Высокий нахмуренный аристократ, стоявший рядом с подростком лет двенадцати-тринадцати, были старый граф и его сын. — Ваш влиятельный друг, — сказал Прокопио. — А те два смуглых гиганта — братья Монтанья; Доменико, тот, что справа, две недели назад погиб на свиноферме. Вот эти двое — Энрико Бальдуччи и его двоюродный брат Чезаре из Сан-Рокко, которые время от времени служат графу загонщиками, когда тот ходит на охоту. Другой двоюродный брат обоих Бальдуччи был священником, коммунистом. Очень речистый коммунист-священник — в наше время это крайне опасный вид священников. Человек, который заботился о людях долины, отвечал за них перед Богом, он, а не Папа! Понятно, почему такой человек недолго прожил во времена Пия Двенадцатого, который умел хранить молчание о планах нацистов.

Шарлотта пыталась сопоставить слова Прокопио и графа Маласпино, сожалея, что так мало знает об Италии военных лет. О гвельфах и гиббелинах она знала больше, чем об итальянских политиках двадцатого века. [99]