Виртуоз

Телевизионная группа переместилась в дальний конец зала, и он на минуту потерял женщину из вида. А когда снова увидел, ему показалось, что она смотрит издалека прямо на него. Этот взгляд, удаленное, чуть затуманенное лицо, обнаженная ярко-белая шея, высокая грудь под малахитовым платьем — все это породило вдруг странную вибрацию света, взволновало воздух, словно он вдруг расплавился, по нему побежала волна. Достигла Алексея и беззвучно ударила, разбиваясь о лицо. Он задохнулся, как если бы и впрямь был накрыт волной. Волна прокатилась над ним, он опять смог дышать и, вынырнув, почувствовал, что глаза его стали зорче, краски на плафоне стали свежее и ярче, люди вокруг казались помещенными в легчайшие радужные оболочки, словно их запаяли в хрустальное стекло. Это странное состояние длилось мгновение. Женщина исчезла, заслоненная говорливой публикой, а он стоял, чувствуя, что это уже случалось когда-то — не с ним, из иной, не его жизни. То же волнение, мимолетное ощущение счастья, и разочарование, быстротечность пленительной, необъяснимой секунды.

— Вот вы где, дорогой Алексей Федорович! — раздался бравый голос Басманова. — Позвольте, я вас представлю!

Алексей оглянулся. Рядом с Басмановым, ниже его ростом, с благородной седой гривой и слегка одутловатым усталым лицом стоял человек, показавшийся ему знакомым. — Любезный, Андрей Андреевич, позволь тебе представить Алексея Федоровича Горшкова, который согласился провести сегодняшний день в нашем обществе! … А это, дорогой Алексей Федорович, наш неповторимый и непревзойденный художник Андрей Андреевич Нащокин, любите и жалуйте. — Басманов отошел на шаг, любуясь обоими, словно их знакомство доставляло ему неподдельное наслаждение.

Ну, конечно же, Алексей знал это лицо, с благородной усталостью, проницательными, печальными, настрадавшимися глазами и узким, презрительно сжатым ртом. Его мягкий подбородок утонул в артистическом банте. Нащокин был похож на камергера, который забыл надеть алую ленту и оставил в шкафу шитый золотом придворный мундир. Альбом с его живописью хранился в тобольской библиотеке, и Алексей не раз перелистывал мелованные страницы с репродукциями великолепных картин — мистерии русской истории, апокалипсические зрелища русской революции, портреты русских философов, воинов и пророков. Теперь знаменитый художник пожимал ему руку и внимательно, остро оглядывал его золотую бородку, высокий лоб, овал лица, всматривался в глаза, точно сравнивал его с каким-то неведомым образцом. Было нетрудно догадаться, что Басманов успел обсудить с художником его, Алексея, родословную, и от этого было неловко. Алексей собирался, было, отойти, но в это время к ним приблизился оператор с камерой и женщина в зеленом платье. Что-то негромко приказала оператору, и тот стал снимать всех троих, переводя объектив с огорченного лица Алексея на пышный бант Нащокина, на шевелящиеся усы Басманова. Басманов поманил пальцем официанта, разносившего шампанское. Когда тот подошел, снял с подноса бокалы, передал Нащокину и Алексею.

— Сударыня, присоединяйтесь к нам, — с развязностью светского волокиты обратился он к женщине. Та чуть смутилась, но подошла, приняла из рук Басманова бокал.

— А ну, голубчик, увековечь этот исторический момент, — приказал оператору Басманов, — Быть может, за этот кадр ты получишь премию «Тэффи».

Они чокнулись вчетвером. Алексей, глядя в близкие зеленые глаза женщины, сладостно услышал звон их соприкоснувшихся бокалов. Она пила, улыбалась, ее брови над краем бокала изогнулись, глаза смотрели, не мигая.

— Ну, что ж, Андрей Андреевич, начинай показ своей картины.

Басманов захлопал в ладони, привлекая внимание гостей. Приказал всем рассаживаться. Усадил Алексея в первом ряду, приглашая Нащокина сказать вступительное слово.

— Господа, — начал Нащокин с легким поклоном. — Вы знаете, что я убежденный монархист, пронес мои идеалы сквозь советский ад, и нигде, никогда не изменил белому знамени. Нас малая горстка в современной России, тех, кто не поклонился Мамоне, не стал слугою Ваала, не осквернил себя гонениями на великую идею, на незабвенную память о Государе Императоре, перед которым Россия бесконечно виновата. Тогда, в черные дни семнадцатого года, когда закатывалась золотая звезда русской монархии и восходила бриллиантовая звезда Царя Великомученика, мало было тех, кто кинулся защищать престол. Царь, всеми преданный и оставленный, даже церковью, почти в одиночестве, окруженный любимой семьей, взошел на Голгофу. Тем неустаннее должны быть труды в искупление нашей общерусской вины. Вы знаете, все мое творчество я посвятил Великой России, стараясь показать моим современникам образ святой, великой, благородной державы, которую еще не источили черви масонства, не исклевали вороны мирового заговора. Предлагаемая вам картина называется: «Великий Князь Николай Александрович посещает Дальний Восток».

В то время как он говорил, служители внесли в зал деревянный штатив и установили на нем картину большого размера, с наброшенным холщовым покрывалом.

— Вы увидите молодого цесаревича в расцвете духовных и физических сил, среди своего народа, готового присягнуть ему на верность. Ничто не предвещает будущих бурь, ничто не пророчит время войн и революций. Только над тайгой, над засохшими вершинами, летит черный ворон, словно несет недобрую весть, — с этими словами Нащокин подошел к штативу, сдернул покрывало, и во всем великолепии, обрамленная золотой рамой, открылась картина.

В бесконечную даль, в волнистую синеву тайги уходит колея Транссибирской магистрали с далеким дымком промчавшегося паровоза. На насыпи, выйдя из литерного, украшенного двуглавым орлом вагона, стоит Великий Князь Николай, молодой, статный, в кавалергардском мундире, отороченном собольим мехом. Спокойное, приветливое лицо, властная осанка, взгляд, устремленный в бескрайние просторы державы, где предчувствуется Тихий океан. Его окружает свита — офицеры, чиновники, советники — опора трона, соратники будущего Государя. К насыпи пришел народ приветствовать дорогого гостя. Строители Транссибирской — молотобойцы, геодезисты, инженеры, показывают Николая карту будущих городов, рудников и заводов. Переселенцы из Центральной России — крестьянская семья, многолюдная, дружная. Хозяйка с поклоном подносит цесаревичу хлеб с солью. Охотники, явившиеся из тайги, увешены добытыми соболями, белками и куницами. Туземец-шаман в одеждах из шкур, с колдовским бубном. Казаки в мундирах с красными лампасами, мужественные усачи. Священник в золоченой ризе держит икону Николая Чудотворца. В картине много воздуха, света, таинственной лазури, нежной, разлитой в просторах синевы. И только в стороне, над высохшими деревами, где легла тревожная тень, летит одинокий ворон, предвестник несчастья.

Зрители встретили картину аплодисментами, поздравляли художника. Нащокин сдержанно принимал поздравления. Алексей всматривался в картину, в лица персонажей, в облик Николая, испытывая болезненное недоумение, мучительное прозрение, — картина была нарисована так, что в ней было запечатлено не только благодатное время той давнишней поездки, но и другие, последующие времена, где каждому из нарисованных персонажей была уготована трагическая судьба.

Сын крестьянина, красивый парень, в косоворотке с узорной вышивкой, будет призван в армию и погибнет под Порт-Артуром от японской шрапнели. Молодой геодезист в форме железнодорожника с золочеными пуговицами примет участие в революции пятого года, выйдет на баррикаду с красным знаменем и будет забит казачьими нагайками до полусмерти. Офицер свиты с лихими гусарскими усиками падет на Германской, в Пинских болотах, подняв в атаку поредевшую цепь гвардейцев. Вкрадчивый чиновник с папкой документов, стоящий за спиной Николая, войдет в масонскую ложу и станет передавать Временному правительству секретные сведения о царе. Казак с карабином через плечо вступит в отряд барона Унгерна и, отбиваясь от наседающих красных частей, скроется в Маньчжурии и умрет под Харбином. Охотник, смешанный пушниной, возглавит «красный» партизанский отряд и прославится зверскими расстрелами «белых» офицеров. Шаман станет проводником «красного» отряда, наведет красноармейцев на бивак утомленных «белых» и станет спокойно смотреть, как тех рубят шашками. Сам Николай, постаревший, с сединой в бороде, с залысинами на выпуклом лбу, будет пилить бревно вместе с сыном в Тобольской ссылке, а потом, умирая от пуль, видеть кричащее, окровавленное лицо цесаревича. Все это страшное будущее уже присутствовало в картине, таилось в черной летящей птице, воздействовало на зрителя ошеломляющим образом.