[Голово]ломка

— Так, ну и чего мы тут делаем?

Опаньки. Опять доеб. Кстати, о привычках и традициях… Ментов было два. Одинаково неторопливые, одинаково разбухшие от зимней формы, одинаково — профессионально — наглые. Только один как полтора второго, и у меньшего мордочка остренькая, паскудненькая, хорьковая, а у большого — эталонно широченная, красная, полузаплывшая фискальная ряха.

— Пьем, — объяснил Вадим очевидное. — Точнее, пью. Количеством один.

Ясен хрен, муниципалы. Замечетельная в своем роде, только дорожников числящая в аналогах, категория правоохранителей, для которой именно доеб — главная и основная функция. Доеб и развод.

— Гля, бухой уже, — злорадно сообщил хорьковидный мент ражему напарнику. Тот, не отвечая и глядя не на Вадима, а с флегматичной тоской в никуда, медленно, очень медленно поволок из кармана блокнот. Вадим молчал и ждал, что будет.

— Вы знаете, — устало (сразу вспомнился покойный Пыльный — вот оно, единство «органского» стиля!), брюзгливо и брезгливо, но с автоматически не дающей заподозрить в этом возможности снисхождения априорной неумолимостью осведомился у пейзажа ражий, — и опять же не столько осведомился, сколько констатировал, — что распитие в общественных местах запрещено?

— Я кому-нибудь мешаю? — вкрадчиво поинтересовался Вадим в ответ. — Создаю неудобства? Оскорбляю религиозные чувства?

— За распитие! — злорадность в хорьковидном переросла в какой-то уже зловосторг, злоликование, — крепких алкогольных напитков! В общественных местах! Штраф!!

— Ты че пьешь? — ражий таки посмотрел на Вадима, но все равно (столь велика была брезгливость) не по прямой, а по касательной. Числа личных местоимений он употреблял по собственной системе: индивидуализируя нарушителя, переходил с ритуально-ментовского на просторечно-хамский. Вадим развернул «Лагавулина» этикеткой к муниципалам. Те, как и ожидалось, подвисли. Теперь злорадство испытывал Вадим. — О, виски, — не слишком уверенно сказал хорьковидный и тут же опять возликовал. — Крепкий алкоголь! Штраф!

— Нет у меня денег, — совершенно честно признался Вадим. — Ни сантима.

— А на виски есть? — Вадима поразило явственно классовое чувство, скользнувшее в интонации хорька. — Ты поищи, поищи!…

Вадим улыбнулся улыбкой Миклухо-Маклая и помотал головой.

— Придется пройти в участок, — не без философского сожаления от того, что нарушитель так глупо и бездарно прогадил свой последний шанс, но все с той же неумолимостью (ибо нарушитель сам виноват, а возмездие хотя и ужасно, но справедливо) отрезал путь к спасению ражий. — Следуйте за нами.

И не пошевелился, что характерно.

Дело было ясное, знакомое, старое. Насчет участка они, разумеется, гнали. Ни в какой участок вести они Вадима не хотели, ни с какими протоколами париться — тоже. Они хотели взятку. Банальнейшую пятеру на лапу. Вадима восхитила та чудесная органичность, с какой неподдельная — действительно ведь ненапускная, искренняя! — служебная принципиальность сочеталась в этих двоих с таким практичным и понятным стремлением сшибить немного, хоть сколько, всяко лишними не будут, латиков с первого попавшегося. Тяжелобронированное достоинство представителей власти, людей с полномочиями — с замашками ночных болдерайских гопников.

— Ну зачем же так сразу — в участок?

— Составим протокол. Двадцать пять латов штраф, — хорек так выделял и растягивал в каждом предложении последний слог, что получался почти напев.

Нет, они не просто хотели содрать взятку. Они хотели, чтоб Вадим еще и сам унизился, предлагая им ее. Все-таки не шпана же и впрямь, ей-богу. Все-таки Власть.

— Пройдемте! — недвусмысленно угрожающе, наезжающе вперился ражий — наконец-то в упор, — и за его зрачками Вадим обнаружил знакомую ледяную стену.

— Не-а, — он глотнул из противозаконной бутылки, — не пойду.

— Че такое?! — гопничьи взвизги в тоне хорька уже не скрывались. — Штраф тогда плати! — он тоже придвинулся. Оба мента теперь нависали над Вадимом. Да. Все было ясно.

— Штраф? — переспросил он, переводя взгляд с хорька на кабана и вдруг переставая их различать. — Ага, — опустил руку в карман. — Щас.

На пистолет хорек среагировал, может, не раньше, но живее — отпрыгнул на метр. Сволочная его щерящаяся полуулыбочка чуть расширилась — и в таком виде застыла, уже гримасой. Пуля ушла хорьку в живот — мент отступил еще на полшага, потом быстро засеменил вперед и вбок, все больше сгибаясь — и логичным продолжением движения мягко лег ничком на плитки. Оказавшиеся длинными и тонкими ноги его в синих форменных брюках самостоятельно и несинхронно согнулись и распрямились несколько раз. Второму Вадим выстрелил в лицо — поднял, протянул руку и два раза выпалил в ледяную стенку. Распертая изнутри красная морда мгновенно опрокинулась, вытолкнув из себя еще более красное, ражий муниципал как бы в недоумении слегка развел руками, его развернуло, еще в развороте сломало в коленях и громко бросило на землю — боком. Эхо было оглушительное — но сразу потерялось в ветренном пространстве. Остаточно дозвенели гильзы. Вадим посмотрел по сторонам. Никто не бежал ни к нему, ни от него, не выли сирены, не несся мобильный полк. Он пожал плечами, подхватил бутылку свободной рукой, перешагнул через ноги лежащих мусоров. Прихлебывая, пошел вдоль набережной. Пистолет (концы в воду), описав крутую дугу, неразборчиво булькнул. Вадим оценил уровень жидкости в пузыре — еще оставалось больше половины. Заебись!