Черное сердце

Он был не из тех, кто быстро привязывался к женщинам – призраки Бан Me Туота все еще преследовали его. Да и любил он, точнее, остро желал всего лишь одну женщину... Рут, его первая жена, была хороша только в постели, а Джой... Ну, Джой вообще нужна ему совсем для другого. Куда важнее ее брат – через него «Ангке» удалось заманить в свою сеть многих видных политиков. Да и Вэнс Трауэр, сам того не ведая, тоже оказался в этой невидимой сети. Поначалу Макоумер хотел впрямую объяснить ему, что от него требовалось, но потом передумал: Вэнс Трауэр был человеком честным, и Макоумер тщательно скрывал от него даже намеки на свою деятельность, явно стоящую вне всяких законов.

Возможно, когда-то Макоумер и любил Рут – сейчас он просто об этом не помнил. Опыт Бан Me Туота почти совсем стер память о прежней жизни. И все из-за одной-единственной женщины: огромные миндалевидные глаза, губы, полные соблазна, тело, которое, казалось, воплощало все мыслимые и немыслимые эротические желания. И то, что она исчезла из его жизни, не изменило ничего. И не могло изменить. Она жила в нем как вечный, незатухающий огонь.

Он встретил ее при обстоятельствах странных: во время драки, нарушившей его отдых после двух недель в тылу врага. Пулеметные очереди, шум вертолетов, разрывы бомб – все это еще звучало у него в ушах, он все еще ощущал привычную дрожь полуавтоматического оружия, все еще видел извергавшееся из ствола смертоносное пламя. И, вернувшись в Бан Me Туот, он все никак не мог успокоиться.

Он сидел в баре и мирно потягивал виски, когда рядом разгорелась драка – два здоровенных морских пехотинца сражались словно олени за олениху. Татуированные, коротко стриженные, с бицепсами, распиравшими форменные рубашки.

Макоумер встал с плетеного стула и, молча и предельно экономично, для начала разбросал их в стороны с помощью тяжелых подметок своих ботинок и правого кулака. Он был прекрасно натренирован и знал, как добиваться своей цели с наименьшей затратой сил.

Вытянутой ногой он нанес два быстрых удара в переносицу тому, кто был покрупнее. Второй – был помельче, но поувертливей, и Макоумер попросту врезал ему тяжелым ботинком между ног.

И лишь после этого увидел ту, из-за которой разгорелась драка: с первого взгляда на нее стало ясно, что сражались пехотинцы не зря.

Она была очень высокой, почти шести футов ростом, с длинной шеей и большими миндалевидными глазами, которые взирали на все спокойно, как бы из другого мира. У нее были узкие бедра, широкие плечи и непривычная на Востоке большая грудь.

– Наследство моей маменьки, – сказала потом она Макоумеру, поглаживая грудь, отчего у него сразу пересохло во рту. – Она была из камбоджийской королевской семьи.

– А отец кто? – спросил он. Они пили «скотч» в ее небольшой квартирке, в нескольких минутах ходьбы от штаба. Она улыбнулась:

– Он из Южного Вьетнама. Очень могущественный. Очень богатый.

Девушка много рассказывала об отце – она им восхищалась.

– Идет война, – сказала она как-то темной грозовой ночью, – и он делает деньги. – Она пододвинулась поближе: каждое ее движение было полно непередаваемой грации. – Это не значит, что он бессовестный, просто он умнее, чем другие.

Ночь дрожала от громовых раскатов, ставни хлопали на ветру, но они не замечали непогоды – она сильнее электризовала их и без того наэлектризованные тела.

– Сейчас нетрудно сделать деньги, – сказал он немного погодя, – Не хватает ни товаров, ни услуг. Она с сомнением поглядела на него:

– Ну, если это так просто, почему же ты не делаешь деньги?

– Потому что мне нужно другое, – по черепичной крыше забарабанил дождь. – Мне нужна власть.

– Над кем? Над людьми?

– Над судьбой.

Она рассмеялась – смех у нее тоже был особенный, теплый, музыкальный:

– По-моему, времена империй и императоров давно миновали.

– Возможно, – мягко ответил он. – Но разве не за это ты любишь и уважаешь своего отца?

Он вступил с нею в связь, полагая, что прервет ее, когда только пожелает. Он всегда так поступал, а здесь, в этом конце света, отношения могли быть только такими: непостоянными, мимолетными, как сон. Такими их делала война.

Но понял он, что она значила для него, только когда она исчезла. Он даже не мог себе представить, что какая-то женщина может так много для него означать.

Физически она волновала его как никакая другая ни до, ни после. Когда он прикасался к ней, вся его прошлая жизнь испарялась как туман. Только в ней находил он истинное освобождение. Он рассказывал ей обо всех своих делах, обо всем, что видел. С нею он словно изгонял дьявола войны, потому что война была для него праздником, и он сознавал греховность такого отношения.

Это был совершенно новый для него опыт – его связывал с ней не только секс, похоже, это и была любовь, а он-то считал себя совершенно неспособным на подобное чувство.

Но все это он понял лишь тогда, когда вернулся из своей заключительной и самой ответственной миссии в Камбоджу – именно в том рейде он и заложил основы новой жизни, основы организации «Ангка». Он вернулся – и нашел крохотную квартирку в Бан Me Туоте пустой.

Никто не видел, как она уходила – он в этом убедился, он предпринял самые активные розыски. Но в одном он был твердо уверен: она исчезла не по своей собственной воле.

Вариантов существовало множество. Она неоднократно говорила ему, что в ее жизни не было других мужчин. Но ведь в те ночи, когда он пропадал в джунглях, когда вытирал со своего тесака кровь красных кхмеров... С кем она бывала в те ночи? Память вновь и вновь возвращалась к их первой встрече, к сражению, устроенному двумя морскими пехотинцами. Может, она была замужем? Или спала с кем-то еще из спецподразделения?

Правды он так никогда и не узнал. Но за то время, что оставалось у него до отправки назад в Штаты, он набрал столько информации, что разобраться в ней ему было не под силу: она была платным информатором Вьетконга; она работала на кхмеров; на подпольщиков Камбоджи; она была двойным агентом, передававшим коммунистам тщательно подготовленную в недрах спецсил дезинформацию.

Это были тяжелые дни, несмотря на то, что внутри у него уже все бурлило от предвкушения всех тех чудес, которые принесет ему «Ангка». Он снова и снова припоминал свои долгие разговоры с ней. О скольких своих заданиях он ей рассказал, какими сокровенными мыслями успел поделиться? Но разве это было важно? Важно было совсем другое: его любовь, его желание. Она принадлежала ему – вот что было важнее всего.

И она была последней неразгаданной им в жизни загадкой.

В Музее современного искусства было пустынно – перед входом затеяли ремонт, земля была перекопана, стояли бульдозеры, и поэтому посетители не очень-то сюда стремились.

Внутри было прохладно, серые стены и белый каменный пол создавали прекрасный фон для ярких живописных полотен.

Сенатор Харлан Эстерхаас был довольно мрачным господином крупного сложения с шапкой желтовато-седых волос над толстощекой физиономией. На кончике носа у него сидели очки в черной оправе, одет он был, несмотря на погоду, в темный костюм с жилетом.

Каждый, кто впервые видел сенатора, совершал одну и ту же ошибку – недооценивал его. Он и в Вашингтоне сохранял вид деревенского простачка, и потому окружавшим казалось, что с ним довольно легко справиться.

Но все это было отнюдь не так. Он был хитрым и весьма опытным в часто незаметных для внешнего наблюдателя сенатских баталиях. И теперь, широко шагая навстречу Эстерхаасу, Макоумер думал только об одном: как бы не дать ему возможностей для маневра.

– Сенатор, как я рад снова вас видеть! – Он, широко улыбаясь, пожал Эстерхаасу руку. – Ну, как дела на холме?

– Должен вам сказать, – ответил Эстерхаас глубоким грубоватым голосом, – что получить от этого конгресса какие-либо одобрения – все равно, что драть зуб без наркоза. Господи, если что и меняется, то только к худшему. Нам нужны новые вооружения, но еще больше мы нуждаемся в притоке свежей крови, в свежем взгляде на доктрину обороны. А на холме все пребывают в полнейшей апатии, что, откровенно говоря, меня пугает – это стадо безмолвно подчиняется своему пастырю, а вы ведь знаете, что он – сплошное миролюбие.