Семнадцать каменных ангелов

Уотербери не верит своим ушам. Какой писатель не упивался бы такими цветистыми похвалами его работе, но то, что услышал он от самого богатого и самого загадочного человека целой страны, подействовало на него как сладкая отрава. Необычная эффектная сцена вызвала у Роберта Уотербери чувство стыда за отступление от писательской чистоплотности и принципиальности ради чего-то грязного и низкопробного. Он даже с болью подумал, что, приехав в Буэнос-Айрес, растерял по дороге самое лучшее, что в нем было.

Дон Карло продолжает говорить о его книгах: «Как же здорово вы прошлись по международным банкам, это же настоящая свора шакалов! Но „Увядший цвет“… – он сморщил нос, – „Увядший цвет“ немного… тяжеловат. Справедливость, правосудие, коррупция – все это… – он снова сморщил нос, – все это раздуто».

«„Увядший цвет“ был совсем не такой, – возражает Уотербери. – Мне хотелось написать священный текст».

Дон Карло одаряет Уотербери своей самой располагающей улыбкой: «А сами выступаете в качестве бога, не так ли?»

Уотербери смеется: «Возможно, сеньор Пелегрини, но только в полной уверенности, что, как и всех богов, люди не воспримут меня всерьез».

Теперь в разговор вступает Тереза Кастекс, причем с вызывающей ноткой в голосе: «А мне больше нравится „Увядший цвет“. Вас не пугали трудные темы».

Пелегрини тут же реагирует и, в свою очередь, с едва приметным налетом язвительности говорит: «Ну конечно, Тереза! Ведь вас открыла Тереза. Мы отдыхали в Барселоне, когда ей попалась на глаза ваша книга и что-то в ней привлекло ее внимание…»

«Меня привлек образ умершей жены», – сказала Тереза.

«А меня эти метафизические планы. Борхес тоже увлекается связью памяти и жизни, но у вас это получается как-то чувственней, а он, пожалуй, аскетичен».

Обычно Уотербери не любит, когда его с кем-то сравнивают, но сейчас обрадован: «Значит, вы двое много читаете?»

«Что до меня, то так, немного. Очень трудно выкроить время. Но вот Тереза – да. – Он взмахнул рукой, как будто отмахнулся от комара. – Она увлекается искусством».

«Люди, которые могут написать роман, поражают меня, – говорит она. – Это нужно вообразить целый мир. Для меня это что-то абсолютно невероятное».

«Нет, сеньора Кастекс. Нельзя перестать воображать мир».

Дон Карло рассмеялся, и в этот момент появляется Нестор с теплой махровой салфеткой и полотенцем, за ним следует горничная с серебряным кофейным сервизом. Дон Карло велел Нестору взять у Уотербери мокрый и порванный пиджак, и тот возвращается со свежей водолазкой, на которой этикетка знаменитой фирмы. Уотербери надевает ее в курительной и снова принимается за кофе. Некоторое время они беседуют, тон задает дон Карло, его жена иногда добавляет свое мнение. Во время возникшей в разговоре короткой паузы она спрашивает: «А что вы делаете в Буэнос-Айресе? Пишете новую книгу?»

«Да. Собираю материалы».

«Вы можете поделиться, о чем эта книга?»

Уотербери предпочел бы промолчать. Даже тогда имя Пелегрини временами мелькало в газетах в связи с контрабандой и отмыванием денег, и Уотербери не хотелось бы показывать интерес к подобным вещам. «Это будет своего рода триллер, дело происходит здесь, в Буэнос-Айресе. Что-нибудь более кассовое».

«Естественно, Роберт. Даже художникам нужно кушать!»

Затем, как в театре, входит дворецкий с блюдом маленьких пирожных, они принимаются за них, продолжая говорить о литературе и искусстве. Тереза Кастекс начинает рассказывать о том, как в Буэнос-Айресе был Роден, в это время звонок мобильного телефона отвлекает дона Карло, он извиняется и выходит в соседнюю комнату. Из-под дверей, как струйка дыма, просачиваются звуки раздраженного разговора, и Уотербери разбирает слова «Групо АмиБанк», сдобренные грубыми hijos de puta. Когда дон Карло возвращается, у него совсем другое настроение. Его любезности теперь походят на корку, плавающую на поверхности разлившейся лавы, и Уотербери понимает, что пора уходить.

«Но минуточку, – произносит дон Карло, выжимая из себя последнюю долю добродушия. – У вас же порван пиджак. Почему бы вам не пойти с Терезой, и она поможет вам купить новый. Нет-нет, amigo… – Уотербери чувствует, как рука дона Карло ложится ему на плечо, чувствует ту же силу его покоряющей улыбки. – Я настаиваю».

Фабиан глянул на свой почти не тронутый бифштекс – он так торопился рассказывать, что забыл о нем.

– Подумать только! Я себе говорю и говорю, а этот бедный Uruguayo стынет и стынет. – (Фортунато интуитивно почувствовал предназначенный ему намек.) – Мы же не допустим, чтобы он пропал? – Молодой детектив с нарочитым усердием принялся резать и поглощать мясо, прекрасно зная, что компаньоны не сводят с него глаз. – Лучо! Еще пива!

Афина вдруг встала.

– Не рассказывайте, пока я не вернусь, – попросила она.

Фортунато проводил ее взглядом до туалета и закурил. Фабиан продолжал есть, словно за столом с ним больше никого не было.

– В чем дело, Фабиан? Почему ты не рассказал этого раньше?

Молодой человек показал жестом, что у него полный рот. Прожевав, сказал:

– Я до последнего момента проверял информацию. В таком деле нельзя спешить, пока не будешь уверен, что все правильно. К тому же вы сами сказали, что мне нечего соваться в это дело. – Он отрезал кусочек мяса и сунул в рот.

Фортунато сидел со своей cara de gil, тупой, ничего не выражающей полицейской маской на лице, на нем не отразилось никакого чувства. Фабиан тоже сохранял на лице свою привычную маску. Тот факт, что Фабиан рассказывает все это после того, как признательные показания Богусо поставили в этом деле бесповоротную точку, означал, что за ним стоят очень немаленькие люди. Фортунато постарался заговорить, как можно меньше выдавая свое беспокойство:

– Но все-таки, Фабиан, при всем моем уважении к твоим литературным талантам, нельзя ли опустить все подробности и перейти к окончанию твоей истории. У тебя есть доказательства, что это сделал кто-то другой, а не Богусо?

Фабиан не желал, чтобы его подгоняли:

– Мы поговорим о Богусо, когда до этого дойдет сценарий. Мой двоюродный брат в Лос-Анджелесе…

Фортунато оборвал его тоном, каким старший офицер обращается к младшему по званию:

– Хватит. Ты мне уже надоел со своим двоюродным братом. Я хочу от тебя…

– Вы хотите правды! Я знаю! – Он пожал плечами и откусил еще кусок мяса. – Но неужто вы и в самом деле этого хотите, комисо? Ведь правда – такая жестокая штука. Она, как Кинг-Конг, не замечает, кого давит. Ложь, с другой стороны… – Он насмешливо посмотрел на него. – А ведь ложь – вещь более гуманная.

Фортунато был совершенно ошарашен, как будто в живот ему ударило чугунное ядро. Фабиан что-то знал, и чувство страха, зародившееся в отеле «Шератон», все это время с каждым упоминанием имени Пелегрини усиливалось. К страху примешивалось что-то не менее неприятное: Фабиан мог отвечать ему, по собственному разумению выбирая для этого момент, а мог и вовсе не отвечать, потому что за эти два часа превратился из подчиненного в вышестоящего, в члена круга, куда Фортунато нет доступа, а он, Фортунато, оказался всего лишь одиноким старым вдовцом, который живет в жалком домишке на окраине и бредет своей дорогой к бесславной отставке. И это он, с оглядкой поднимавшийся по лестнице полицейской карьеры в Буэнос-Айресе и ни разу не вызвавший к себе и тени подозрения. Он, который удостоился публичной благодарности от мэра и заслужил уважение Шефа и всех других, кому принес пользу за тридцать лет безупречной службы. И вот теперь им командует простой инспекторишка!

Ему захотелось просто уничтожить Фабиана, и в голове его мелькнуло видение, как Фабиан, трепеща, словно хлопающая крыльями птица, валится на пол.

Словно угадав его мысль, Фабиан вытер рот салфеткой и, посмотрев за спину Фортунато, быстро произнес:

– Сидите тихо, комисо, и ураган промчится мимо. – И уже другим тоном: – А вот и она!