Откровение огня

Она сделала глубокую затяжку, выпустила дым и произнесла со значением:

— Существует цепь людей, причастных к замыслу Евлария. Она тянется из шестнадцатого века. Евларий что-то задумал пятьсот лет назад. Что — мы никогда не узнаем. Может быть, задуманное у него не получилось. Мы знаем только, что первый кенергиец обучил своим наукам Константина и преставился. Мало все-таки, верно? Но если посмотреть в перспективе времени, видишь кенергийскуто цепь, по которой передавались «тайны»! Она дотянулась до нашего века, и тут все в России изменилось — я имею в виду Октябрьскую революцию. Монастыри закрылись, православие потеряло свое прежнее значение, по стране распространился атеизм. Казалось, продолжение цепи немыслимо, даже бессмысленно, но она все же не оборвалась. Кенергийская цепь просто стала наращиваться другими звеньями — и в этом тоже есть смысл. Изменилась жизнь — изменился смысл существования цепи, понимаешь? Первым за игуменами Благовещенского монастыря следует чекист, все бросивший из-за кенергийской книги, — разве не символично?

Разгоревшиеся глаза Нади вызывали у меня лишь угрызения совести — меня не заражал ее энтузиазм.

— Как Степан узнал об «Откровении огня»? — перевел я разговор на другое.

— От одной бабки, — ответила Надя и добавила смеясь: — Похоже, что она была ведьмой.

— В каком смысле?

— В прямом. Я думаю, Степан ее боялся.

— Серьезно?

— Нет. Если серьезно, то их отношения неясны. Чесучов сказал, что эта бабка послала Степана за «Откровением огня» в Посад.

— Вот так бабка. Уж не она ли была той «первой кенергийкой», которая оставила в рукописи свой автограф? Как ее звали?

Надя замерла и ее взгляд стал беспомощным.

— Черт! Забыла. Какая-то простая, распространенная фамилия…

— Ты ее записала?

— Да нет… Постой-постой! Я вспомнила. Фамилия бабки — Симакова. Точно — Симакова! Такие фамилии сразу забываются.

— Как же тогда ее запомнил Чесучов?

— Хороший вопрос, — похвалила Надя и объявила: — Он возник у меня тоже, и я задала его Чесучову. Оказалось, что он родом из деревни Симаково — еще бы не запомнить такое совпадение.

— Ему известно, откуда у Симаковой кенергийская рукопись?

— Он сказал мне что-то невнятное о монахах. Вроде бы Симакова получила «Откровение огня» у одного монаха, а другой у нее потом эту книгу выманил.

— Это были монахи Благовещенского монастыря?

— Подробностей Чесучов не знает. Ясно и без него, что монах-обманщик был из Благовещенского монастыря, раз рукопись угодила туда.

— И к хозяйке она в тот раз не вернулась, — добавил я. Надя взглянула на меня вопросительно. — Ты заметила параллели в ходе событий вокруг «Откровения», когда оно находилось в руках «бабки» Симаковой и Аполлонии Линниковой? Обе они лишились книги в результате какой-то подлой интриги и обе с утратой не смирились.

— Да, я тоже это заметила! — возбужденно согласилась Надя. — Кстати, Симакова была обманута дважды: сначала монахом, потом Степаном. Ведь Линников не вернул ей кенергийскую рукопись — он сам ею загорелся. Дело дошло до обсессии. Ты еще всего не знаешь. Степан, между прочим, — невероятно трагическая фигура. Представь себе — все бросить ради книги, о которой он знал только понаслышке. Он рисковал ради нее жизнью, получил ее наконец — и…

Она не договорила и испытующе посмотрела на меня. Сейчас должно было последовать что-то ошеломляющее.

— …И не смог ее читать.

— Что значит не смог? Не смог разобрать скоропись отца Михаила?

Надя на это многозначительно улыбнулась и рассказала мне, чем кончилась охота Степана за «Откровением огня». Когда она ушла спать, я собрал ветки и опять разжег костер. Не прошло и десяти минут, как я его потушил — мне больше не сиделось. Я отправился по песчаной косе в сторону Благовещенского монастыря. Громадный, темный, с внушительной стеной, над которой возвышались купола без крестов и обломок колокольни, монастырь вызвал у меня всплеск меланхолии, к которой, надо сказать, я был близок.

Я прошел по берегу вдоль монастырской стены и, не долго думая, пересек косу. С боковой стороны монастыря обнаружилась тропинка. Она вывела меня на улицу, где находились его ворота. На конце ее, прямо напротив монастыря, стояли три дома. Один из них должен был принадлежать в прошлом неким старикам Гридиным, у которых поселились Степан и Аполлония. Сруб на краю улицы им быть не мог — он выглядел новым. С той же бездумностью, которая привела меня сюда, я пошел к соседнему с ним дому. Он был темным и, похоже нежилым. Стоило мне к нему приблизиться, как с соседнего, третьего от края двора раздался лай и оттуда выскочила собака. Еще минута — и я оказался бы в положении Мити Ломанова. Мне ничего не оставалось, как ретироваться.

Я отступал по тропинке к реке от неумолкавшего пса в уверенности, что гридинский дом — это тот, что второй с краю: он имел все признаки. Там «Откровение огня» десять лет держал человек, который не мог разобрать в нем ни буквы.

Митя приблизился к зиявшему входу в монастырь и позвал Полкана. Пес выбежал к нему, виляя хвостом. Была уже глубокая ночь, и Посад спал. Спал теперь и разговорчивый чекист. Ломанов достал из мешка завернутое в полотенце сало, которое нашел у Степана, и вынул из кармана нож-финку. Присев на корточки, он развернул полотенце, разрезал кусок на четвертушки и запустил одну из них на монастырскую территорию. Она пролетела метров двадцать и упала во дворе. Полкан бросился за добычей. Митя, захватив остатки сала, последовал за псом. Следующая четвертушка погнала Полкана к стене. Ломанов оставил ему там два последних куска и отправился на другой конец монастыря, к часовне Пантелеймона.

Прежде чем приступить к делу, Митя присел на пень березки Стаса Оболенского и вслушался в звуки. Ночь была ветреная, отовсюду раздавались шорохи. Ни один из них Ломанова не насторожил. Часовня св. Пантелеймона была прямо перед ним. Митя встал с пня и направился к ее алтарю, к которому подступали заросли бузины.

Вычислить нужный куст не составляло труда. Митя присел перед ним и достал из мешка совок. Удачное место выбрал отец Евгений: и хорошо скрыто, и легко найти. Взбодренный легким оборотом дела, Ломанов принялся рыть землю. Через несколько минут он вытащил из ямки сверток в побуревшем холсте.

Приближаясь к месту, где он оставил Полкана, Митя позвал кобеля. Тот не отозвался. Ломанов насторожился. Он сделал несколько шагов вдоль стены и остановился, как вкопанный: собака лежала бездыханная, в крови. В следующее мгновение Митя услышал у себя за спиной движение. Он резко отскочил в сторону и оглянулся. Конечно же, это был Степан. Не сумев остановиться в инерции нападения, чекист потерял равновесие и оступился.

Ломанов увидел в руке Линникова револьвер. Он прыгнул на чекиста и повалил его лицом к земле. Степан сопротивлялся неистово, но Митя знал приемы, а Линников — нет, и одолеть его было минутным делом. Ломанов отобрал у противника револьвер, обыскал его и обнаружил у него в кармане веревку.

— Что тебе не спится, ищейка! Пса-то зачем забил, зверюга? А что веревку взял — молодец.

Степан рычал и дергался. Митя быстро и крепко связал одним концом веревки Степановы руки, другим — ноги, потом стянул узлом перевязь между ними. Когда дело было готово, он забросил подальше револьвер и сказал чекисту едва не дружески:

— Ты ведь, наверное, думал, что я за кладом наведался? Нет в монастыре кладов, дорогой. Я ведь сидел вместе с настоятелем, отцом Евгением, и мне это известно доподлинно. Напрасно ты так возбудился, чекист. Я всего только за сувениром заехал — вот, убедись.

Митя достал из-за пазухи свою находку, развернул холст, и Степан увидел книгу в кожаном переплете.

— Я только это и забираю, больше ничего. — И для полной убедительности Ломанов показал, что ни в одежде, ни в мешке у него ничего больше не припрятано. — Как тебе ни неприятно твое теперешнее положение, Степа, ты уж больше не рыпайся. Какой смысл? Это временное неудобство. Днем тебя найдут и развяжут.