Люди Домино

— Ну и как оно было? — спросила Барбара.

— О, здорово, — сказал я. — По большей части. В общем и целом.

— Боже мой, вот у вас, наверное, жизнь была! Вы хоть в школу-то ходили?

— Конечно. Съемки в основном были по выходным.

— А вы свою коронную фразочку не повторите?

— А надо?

— Ну пожалуйста.

— Я тут ни при чем, — сказал я, а потом повторил, чтобы не разочаровывать ее: — Это дед виноват.

В течение двух лет между 1986-м, когда мне было восемь, и 1988-м, когда мне было десять, я исполнял роль Малыша Джима Кливера, сыночка-шутника в семейном ситкоме [9]Би-би-си «Худшее случается в море». Актер из меня никакой, и я спокойно признаю, что выбрали меня на эту роль исключительно благодаря родственным связям.

Это было шоу моего деда. Он писал все сценарии. Таким было единственное крупное вознаграждение ему, после того как он двадцать с лишним лет тянул лямку в отделе легких развлечений Би-би-си, так отблагодарили деда его приятели, чтобы дать ему на старости лет отдохнуть. Моя коронная фразочка (вообще-то часто это была моя единственная реплика во всей серии, потому что очень скоро они поняли, что я звезд с неба не хватаю и патологически не способен изображать какие-либо эмоции) была: «Я тут ни при чем. Это дед виноват». Эти слова произносились каждый раз, когда я появлялся на экране, входя в дверь семейного дома и шествуя дальше — в основные декорации. Хотя вспышки заранее записанного смеха неизменно следовали за мной по пятам, я никогда толком не понимал эту шутку и не знаю никого, кто бы ее понимал.

По прошествии двух лет притянутых за уши совпадений, ляпов, острот и мучительно запутанных случаев, построенных по принципу «обознался», шоу было милосердно приостановлено, на том дело и кончилось. Как выяснилось, оно было к лучшему. Я бы все равно не смог продолжать участвовать в съемках. Дело в том, что я заболел. И мне потребовались какие-то операции.

Долгое время это казалось мне сном, чем-то, произошедшим не со мной, а с кем-то другим, но даже теперь случается так, что когда я в два часа ночи начинаю скакать с кнопки на кнопку в поисках чего-нибудь стоящего, то натыкаюсь на знакомый кадр или даже на всю старую серию на каком-нибудь захудалом канале, где показывают всякую дрянь, от которой отказывается даже «Ю-кей голд». [10]И тогда я вижу себя — маленького шутника с голоском фальцетом. «Я тут ни при чем, — пищит он. — Это дед виноват».

— Вас, наверное, повсюду узнают.

— Ну уж, совсем не повсюду.

— Вы все еще играете?

— Я теперь государственный служащий, — твердо сказал я. — Клерк-классификатор. — И демонстративно посмотрел на часы. — Ну, нам пора возвращаться.

В два часа мы сидели в другой приемной перед человеком, который стоял возле электронной доски и нес полную чушь.

— Здравствуйте, — сказал он. — Меня зовут Филип Статам. Я отвечаю за безопасность в этом подразделении.

Нас, слушателей, в комнате было всего двое, но он говорил так, будто обращался к битком набитому залу.

Барбара послушно делала заметки.

«Филип Статам, — записала она. — Ответственный за безопасность».

Статам говорил как комик старой школы — из тех, что взывают прямо к публике, собираясь перейти к самой популярной части своего номера, какому-нибудь навязшему в зубах штампу, который зрители знают наизусть.

— У вас может сложиться впечатление, — начал он, — что офис — безопасное место для работы. У вас также может сложиться впечатление, что ничего страшного здесь с вами произойти не может, поскольку самое смертельное оружие, с каким вы имеете дело, это степлер, факс или архивная папка. У вас даже может сложиться впечатление, что в офисах не бывает несчастных случаев. И уж точно они никоим образом не могут коснуться вас. — Он сделал паузу ради — ничего другого мне просто в голову не приходит — драматичного эффекта. — Знаете, что я вам скажу? — Он набрал воздуха в легкие. — Это не обязательно так. — Для вящей убедительности он постучал по экрану электронной указкой. — Несчастные случаи могут произойти. Несчастные случаи происходят. Каждый офис — это потенциальная смертельная ловушка. И в течение следующих двух с небольшим часов я буду давать вам рекомендации о том, как уберечься от опасностей. — Он выгнул брови, раздул ноздри. — И как остаться живыми.

Мы покорно просмотрели два видео, презентацию Пауэр-Пойнт и уже должны были перейти к тому, что Статам зловеще называл «небольшая ролевая игра», когда у меня в кармане эпилептически задрожал мобильник.

— Извините, Филип, — сказал я, радуясь возможности отвлечься. — Важный звонок.

Статам проводил меня сердитым взглядом, а я, довольный, поспешил в коридор, но, когда увидел высветившийся номер звонящего, все остатки моего хорошего настроения мигом улетучились.

— Ма? — сказал я. — Ты не должна звонить мне на работу.

— Старый хрыч умер.

Сердце мое сжалось.

— Что ты сказала?

И она повторила, на сей раз тверже, даже не пытаясь скрыть ухмылку:

— Старый хрыч умер.

3

Когда я в первый раз снова увидел деда, то не узнал его. Всю жизнь он был рядом со мной, а я не смог найти его в комнате, наполненной незнакомыми людьми.

Я был слишком расстроен и потрясен, чтобы ехать на велосипеде, а потому запрыгнул в автобус номер 176 на привокзальной остановке и, томясь и тоскуя, просидел всю дорогу, пока автобус полз как черепаха по Ватерлоо, по Элефант и Касл, по Уолуорту и Камберуэлл-Грин, прежде чем, проскрежетав тормозами, остановился возле длинной стены из красного кирпича. Весь путь до Сент-Чада [11]я просидел на краешке сиденья рядом с толстяком в футболке с Гарфилдом, [12]он уминал цыпленка из картонной коробки и слушал неприлично громкую поп-музыку.

Проскочив через раздвижные двери в больницу, я минут десять бродил с потерянным видом, пока какая-то медсестра не сжалилась надо мной и не направила в палату Макена [13]— реанимационную в самом конце пятого этажа, отделенную от остальных помещений толстой стеклянной перегородкой. Внутри на узких кроватях лежали шесть или семь стариков — неподвижных, безмолвных, без признаков жизни. В палате висел стойкий запах хлорки, мыла, мастики и всепроникающий предательский душок разложения.

В нескольких кроватях от меня сиделка поправляла подушку под больным и что-то бормотала, явно пытаясь говорить утешительным тоном.

— Прошу прощения, — заговорил я.

Женщина повернула ко мне голову, но при этом не оставила своего занятия.

— Да?

— Я ищу своего деда.

— Фамилия?

Говорила она, мне показалось, с каким-то акцентом, вроде бы восточноевропейским.

— Его фамилия Ламб.

Она смерила меня презрительным взглядом, словно я спросил, есть ли в больнице бар.

— Он мой дед, — довольно неуверенно добавил я.

— У вас за спиной. — Она бросила в мою сторону еще один пренебрежительный взгляд и вернулась к своему занятию.

Старый хрыч, лежащий без движения и сознания, постарел лет на сто с того времени, когда я видел его в последний раз. Теперь он являл собой все то, чего в нем раньше и заметно-то не было — хрупкий и хилый, слабый и увядший. В носу и ушах — заросли седых волос, кожа натянута на скулы. Тело его опутывали трубки, провода, металлические шланги, таинственным образом соединенные с пластиковыми мешочками, наполненными какой-то жидкостью, и монитором, который настырно бикал через определенные промежутки времени.

За дедом было большое окно, которое кто-то в приступе скаредного веселья украсил одной-единственной ниткой облезлой мишуры. Лучи слабого зимнего солнца играли на его груди и высвечивали пыль, оседавшую вокруг него, словно конфетти.