Фальшивая Венера

— Это подделка, — бросил Чаз, достаточно громко, чтобы это привлекло удивленные взгляды.

Разумеется, во время учебы в колледже мне приходилось видеть Чаза пьяным, однако теперь это было совсем другое. Я вдруг понял, что сейчас Чаз опасен в своем опьянении, хотя он и был добрейшим человеком. Под левым глазом у него нервно задергалась жилка.

— Что ты имеешь в виду? — спросил я.

— Я имею в виду, что это не Веласкес. Эту картину написал я.

Кажется, я рассмеялся. Я был уверен, что Чаз шутит, пока не посмотрел ему в лицо.

— Ты ее написал, — сказал я, просто чтобы сказать хоть что-нибудь, и тут вспомнил, что в некоторых статьях говорилось о необычайно пристальном научном анализе, которому была подвергнута картина — Ну, в таком случае ты определенно обманул лучших экспертов. Насколько я понимаю, было подтверждено, что пигменты относятся к той эпохе. Характер мазков полностью соответствует тому, что наблюдается на работах, бесспорно принадлежащих кисти Веласкеса. И еще было что-то связанное с изотопами…

Чаз нетерпеливо пожал плечами.

— О господи, подделать можно все, что угодно. Абсолютно все. Но раз уж об этом зашла речь, я написал это полотно в тысяча шестьсот пятидесятом году, в Риме. Так что в кракелюрах [8]подлинная римская грязь семнадцатого века. Кстати, женщину зовут Леонора Фортунати. — Отвернувшись от плакатов, он посмотрел мне в лицо. — Ты принимаешь меня за сумасшедшего?

— Если честно, да. У тебя даже вид как у сумасшедшего. Но возможно, ты просто пьян.

— Я не настолько пьян. Ты считаешь меня сумасшедшим, потому что я сказал, что написал эту вещь в тысяча шестьсот пятидесятом году, а это невозможно. Скажи, который теперь час?

Взглянув на часы, я сказал:

— Без пяти десять.

Чаз рассмеялся как-то странно и сказал:

— Да, сейчас позже, чем кажется. Но знаешь, а что, если наше существование… прошу прощения, регистрация нашего существования в нашем сознании в каждое конкретное сейчасявляется весьма условным? Я не имею в виду память, этот увядший цветок. Я хочу сказать, что, быть может, сознание, самоощущение нахождения в каком-то конкретном месте, способно перемещаться — его можно заставитьперемещаться, и не только во времени. Быть может, где-то на небесах есть огромный супермаркет сознания, где парят самые разные мысли — только бери, и мы можем проникать в сознание других людей?

Судя по всему, от Чаза не укрылось выражение моего лица, потому что он усмехнулся и сказал:

— Совсем спятил. Может быть. Слушай, нам нужно поговорить. Ты задержишься в Нью-Йорке?

— Да, только на одну ночь. Я остановился в «Омни».

— Я загляну к тебе завтра утром, перед тем как ты уедешь. Много времени я не отниму. А пока можешь послушать вот это.

Чаз достал из внутреннего кармана коробку с компакт-диском и протянул мне.

— Что это?

— Моя жизнь. Эта картина. Помнишь Краппа?

Я сказал, что помню.

— Крапп был сумасшедшим, верно? Или я ошибаюсь?

— По-моему, автор оставил этот вопрос открытым. Но какое отношение имеет Крапп к твоей проблеме?

— Неоднозначное.

После чего Чаз издал отрывистый, резкий звук, который при других обстоятельствах можно было бы принять за смех, и пропустил пальцы сквозь волосы, все еще пышные, несмотря на возраст. Я вспомнил, что и у его отца была такая же шевелюра, хотя я не мог себе представить, что мистер Уилмот терзает свои волосы так, как это делал сейчас Чаз, словно пытаясь вырвать их с корнем. Я думал, это лишь образное выражение, но, похоже, ошибался.

— Замечательно, — сказал я. — Но ты не хочешь объяснить, почему отдаешь это мне?

Не могу описать взгляд Чаза. Полагаю, вам приходилось слышать о пропавших душах.

Он сказал:

— Я сделал это для тебя. Больше мне никто на ум не пришел. Ты мой самый старый друг.

— Чаз, а как же Марк? Разве ты не должен поделиться с ним…

— Нет, только не с Марком, — оборвал Чаз, и его лицо как-то поблекло.

Мне показалось, он сейчас расплачется.

— В таком случае я не понимаю, о чем ты говоришь, — сказал я.

Однако у меня уже появились кое-какие догадки, и я ощутил в груди неприятную пустоту. У нас в семье, слава богу, ни у кого нет душевных болезней. Мои дети без каких-либо проблем прошли через переходный возраст, и в моей области деятельности безумные маньяки, если не брать в расчет тех, кто снимает кино, встречаются крайне редко. Поэтому я поймал себя на том, что совершенно растерялся в присутствии человека, у которого, как я сейчас понимал, случился приступ паранойи.

Вероятно, Чаз прочитал мои мысли, потому что он потрепал меня по плечу и улыбнулся — призрак старого Чаза, показавшийся на миг.

— Нет, возможно, я сумасшедший, но сумасшедший не в том смысле, в каком ты подумал. За мной действительно охотятся. Слушай, сейчас мне нужно отсюда уйти. Прослушай то, что я тебе передал, и мы поговорим обо всем утром.

Чаз протянул мне руку как совершенно нормальный человек, мы попрощались, и он скрылся в толпе.

Я вернулся в гостиницу, налил себе виски и вставил компакт-диск Чаза в свой портативный компьютер, размышляя: «Ну хорошо, в худшем случае это всего восемьдесят минут, и если это окажутся бредни сумасшедшего, я вовсе не обязан их слушать». Однако выяснилось, что это был не просто аудиодиск, а десяток с лишним сжатых аудиофайлов, с многими часами записанной речи. Итак, что мне делать? Я устал, мне хотелось спать, однако я также хотел выяснить, действительно ли у Чаза Уилмота съехала крыша.

И еще одно. Я вкратце обрисовал свою жизнь — абсолютно непримечательное существование, начисто лишенное острых углов. Наверное, мне захотелось вкусить чего-нибудь необычного, того, чем, на мой взгляд, является жизнь художника, от чего сам я в ужасе отказался давным-давно. Быть может, именно поэтому американцы боготворят знаменитостей, хотя лично я отношусь к этому крайне отрицательно и не желаю иметь с этим ничего общего — ну, может быть, лишь самую малость. Но вот мне самому представилась возможность заглянуть в замочную скважину, и я не смог устоять перед искушением. Выбрав самый первый файл, я нажал нужные кнопки, и из колонок полился голос Чаза Уилмота-младшего.

~ ~ ~

Спасибо за то, что слушаешь. Я прекрасно сознаю, что навязался со своим рассказом, но, когда я услышал о том, что Марк устраивает этот вечер и ты на него приглашен, я понял, что лучшего момента не придумать. Мне хотелось бы поговорить с тобой о многом, но все остальное подождет до нашей следующей встречи. Жаль, что ты не видел саму картину: все эти плакаты — дерьмо собачье, как и любая репродукция, но, полагаю, ты читал о том, как она была обнаружена и все такое. Все это ложь — или может быть ложью. Оказывается, действительность гораздо более гибкая, чем я предполагал. Так или иначе, позволь сначала подготовить нужные декорации.

Ты когда-нибудь в старые времена баловался экстези? Да, сейчас я вспоминаю, что сам угостил тебя первой дозой — настоящей «кислотой» багрового цвета, после чего мы целый день гуляли по Риверсайд-парку и разговаривали о чайках, гадая, каково быть чайкой. Помню, ты переслал свое сознание одной из них и парил над Гудзоном, а вторую, плохую часть этого путешествия мы провели у тебя в комнате. Это было на предпоследнем курсе, в самом начале весны. Я потом спросил, как тебе понравилось, и ты сказал, что не мог дождаться, когда все это закончится. Да-да.

Именно об этом я и говорю: получалось, ты сознавал, что накачался наркотиками, понимал, что у тебя галлюцинации, даже несмотря на то, что галлюцинации казались самой что ни на есть действительностью. Однажды — я тебе об этом не рассказывал? — я набрался экстези, и так получилось, что у меня в руке лежал треугольный гитарный медиатор из узорчатой пластмассы. Я полночи пялился на него, и эти маленькие коричневые завитки ожили и показали мне всю историю западного искусства: первые наскальные рисунки в пещере Ласко, изваяния Кикладской культуры, древних греков, а затем Джотто, Рафаэля, Караваджо, и так до самого Сезанна. И не только это: мне открылось будущее искусства, формы и образы, которым суждено пробиться сквозь безликие пустоши постмодернизма и создать новую эпоху в великом шествии человеческой созидательности.