Явление зверя

На стене висела фотография — тощий, лопоухий, странный, совсем не похожий на меня нынешнего — я.

Четырехлетней давности.

В новенькой форме, как раз после присяги.

За полтора месяца до отбытия в Чечню.

В суматохе с фотографии забыли убрать черную ленточку, но, когда мы ложились спать, Гошка встал на кровать, аккуратненько снял успевший уже выгореть лоскуток траурной ткани, сунул его куда-то подальше и только потом посмеялся, какой я на этой фотографии смешной.

Потом Гошка улегся на мою старую кровать и тоже долго не спал.

— Леш…

— А?

— А я теперь и в школу смогу ходить?

— Куда ты денешься…

— В первый класс? Там маленькие все…

— Будешь все лето заниматься и пойдешь сразу в третий.

— А так можно?

— Все можно… Если заниматься будешь как следует.

— Я буду! Леш… я читать немножко умею. Меня бабушка учила… Я не забыл!

— Молодец.

— Только вот твои книжки тяжело читать, там буквы очень мелкие.

— Так это для взрослых книжки.

— А для детей у тебя есть?

— Поищем.

Минутная пауза.

— Леш…

— А?

— Ты меня на компьютере играть научишь?

— Запросто. Только у меня компьютер древний, ну и игрушки соответственно тоже.

— Ничего… Я иногда на автоматах играл… Так здорово… Мне, знаешь, гонки нравятся…

Тут он и замолчал. Просто уснул посреди фразы.

И я тоже стал засыпать. А за стенкой все говорили и говорили Аня и Гуля, о чем — слышно не было, но Гулин голос явно звучал чаще.

Рассказывает. Только бы в особо мрачные подробности не вдавалась, а то моя Анька — особа чувствительная, потом ведь спать не будет.

Когда мы отъезжали от дома, где жили Софьины друзья Рославлевы и где мы оставили безногого солдата, оборванную девчонку и двоих малышей, — я едва не плакал. Иногда это так приятно — делать людям добро! Иногда это так здорово — повести себя как настоящий мужчина! Правда, от меня требовалось не так уж много: просто предоставить свою роскошную машину для перевозки четверых бомжей. Но большинство моих знакомых, владевших дорогими машинами, и на такое не согласились бы. Бомжи все-таки очень грязные, могли бы обивку испортить… Так что я вполне мог гордиться собой.

Правда, вначале, непосредственно после похищения, я был в таком глубоком шоке, что практически ничего не соображал и не чувствовал. Не знаю уж, почему я так тяжело это пережил. Ничего ведь особенного не произошло, и вроде бы нам даже никто не препятствовал… Хотя я плохо помню происходившее. Как мы подъехали, как садились в машину… До сих пор при попытке вспомнить в голове начинается какой-то гул и звон, а перед глазами встает золотистое марево. Я даже с психиатром хотел посоветоваться. Но постыдился. Глупо ведь: так трусить — из-за такой ерунды!

Пока мы ехали, я постепенно пришел в себя. Девушка и мальчик все время всхлипывали. Сдавленно так, пугливо. И к моменту приезда я настолько проникся сочувствием к ним, что собственноручно выгрузил Лешу из машины и на руках отнес его в квартиру. Леша оказался таким легким… Наверное, самое тяжелое в человеке — это ноги. Потому что Леша был легче тех худеньких партнерш по сцене, которых мне приходилось поднимать на руки. А уж о том, как реагировали родственники на появление давно похороненного ими, чудом ожившего внука и брата… Про это без слез вспоминать невозможно.

Когда мы с Софьей ехали от дома Рославлевых, мы молчали. Потому что обоим было трудно дышать — из-за непролитых слез, соленым комком застрявших в горле. Я слышал, как тяжело она дышит, и понимал, что ей хочется плакать. Но и мне тоже очень хотелось плакать. От сочувствия и счастья — одновременно.

Я подвез Софью к ее дому. Заглушил мотор. И тогда мы с ней обнялись. И сидели, прижавшись друг к другу, очень долго. Мы молчали. Слова были не нужны. По крайней мере — не сейчас…

Потом мы вышли из машины. Я включил сигнализацию — все время очень боюсь оставлять машину в незнакомых дворах. Боюсь, что утонят или испортят. Софья ждала. Затем она взяла меня за руку и повела за собой в подъезд. Как старшая — младшего. Хотя я был старше ее — на несколько лет.

Я шел за ней — и чувствовал себя абсолютно счастливым.

Меня всегда восхищала Грета Гарбо. Необыкновенно привлекательная женщина! Я, правда, не люблю северный тип красоты. На мой взгляд, большинство скандинавских и германских красоток — мужеподобны. Ведь я ценю в женщинах именно женственность. И Марлен Дитрих, и Ингрид Бергман, и даже Роми Шнайдер — все они какие-то грубые и жесткие. И Гарбо — тоже. Если говорить о внешности. Но сколько тайны в ее глазах! В этом холодном, неподвижном и, вместе с тем, каком-то ускользающем взгляде… А ее улыбка? Я понимаю того американского продюсера, который, впервые увидев мускулистую шведку Грету Густаффсон, подвизавшуюся в Голливуде на маленьких ролях спортсменок, воскликнул с восхищением: «Кто этот сфинкс?!» — А потом сделал все, чтобы вознести ее на самую вершину кинематографического Олимпа. Таинственная женственность! Она еще пленительнее, чем женственность нежная…

При первой встрече Софья мне не понравилась. Вся какая-то резкая, острая, худая, движения совершенно лишены грации, голос — пронзительный, с металлом, а мимика — бедная, если не сказать — отсутствующая… К тому же у нее очень светлые глаза. А я люблю глаза томные, карие, такие бархатисто-влажные, как бывают у индусок, персиянок и итальянок. Многие сочли бы Софью красавицей — но, как говорится, о вкусах и цвете не спорят. Не в моем вкусе такая красота. Если говорить о красоте физической, телесной, то лично мне нравится Джина Лоллобриджида. Я могу бесконечно смотреть на нее в «Фанфане-тюльпане» и в «Соборе Парижской Богоматери». Какое тело! Какие губы! Ну и глаза, естественно…

Софья проработала у меня всего четыре дня, когда я понял: все, что мне знакомые о ней говорили, — не просто правда, а правда в квадрате или даже в кубе! Они ничего не преувеличили, они даже преуменьшили ее достоинства! Мама начала выздоравливать. Я видел это собственными глазами. Правда, маме Софья сначала не очень понравилась… Потому что все время молчит. Но я-то считал, что это как раз — достоинство! Нет ничего хуже болтливой прислуги.

Вначале я относился к ней — как к прислуге. Как к приходящей горничной или кухарке. Женщину в ней я увидеть не мог.

На девятый день ее работы в нашем доме мне пришлось задержаться на репетиции. Ну, никак не мог вырваться. Пришлось звонить домой и униженно молить ее задержаться. Естественно, за дополнительную плату.

Я обещал вернуться к одиннадцати вечера — а вернулся в половине третьего ночи. Мама давно спала. Софья сидела у ее кровати. Она не возмущалась по поводу моего опоздания и вообще не выразила никакого протеста… Спокойно приняла мои цветистые благодарности. И попросила вызвать для нее такси.

И вот тогда, в полутьме, я вдруг разглядел ее… И понял: она — сфинкс. Из той же породы, что и Гарбо. Нет, они совсем не похожи внешне. Пожалуй, из всех знаменитых актрис Софья больше всего напоминает Вивьен Ли. Лицом, по крайней мере. Фигурка у Вивьен получше будет. Но глаза у Софьи — точно как у Гарбо. Такие же холодные, безразличные — и ускользающие. Ее усталая улыбка… Она улыбнулась мне только из вежливости. Но это была именно та улыбка, которой Гарбо-Каренина улыбнулась Вронскому на вокзале! Улыбка сфинкса, вселившегося в женское тело.

По-моему, для меня это была любовь с первого взгляда. А если не любовь — то глубочайшая заинтересованность. Правда, первый взгляд случился не при первой встрече, но, видимо, бывает и так. Уже на следующий день я ждал ее с нетерпением. Сначала мне просто хотелось рассмотреть ее при свете дня, убедиться, что это был не морок, не наваждение, не зрительный обман…

Потом мне хотелось ее разговорить. Понять, какая она — внутри. Очень часто бывает, что молчаливые, замкнутые люди производят впечатление умных. Так и кажется, что перед тобой плотно закрытая раковина, внутри которой — драгоценнейшая жемчужина, и ты готов пойти на все, чтобы раковину открыть и жемчужину — извлечь… А оказывается — раковина пуста! Внутри — только песок и морская вода.