Рыба, кровь, кости

— Иногда я думаю, что Индия — это всего лишь памятник минувшим и надвигающимся империям, — сказал Ник, читая рекламные объявления. — Она никогда не будет принадлежать нам.

Он умолк и не раскрывал рта до тех пор, пока я не остановилась сфотографировать мертвую ворону, раздавленную неутомимым движением транспорта до такой степени, что она черной графической тенью впечаталась в красную дорожную пыль. Глядя, как я аккуратно записываю снимок в свою реестровую книгу, Ник заметил:

— Мой дедушка говорил, что каждый, кто приезжает на Восток в поисках чего-то, обязательно найдет искомое. Но то, что он найдет, будет отражением его самого.

Это прозвучало как философия моей мамы в шестидесятые, одно из тех изречений, что запекают в печенье для гадания: будь осторожен со своими мечтами, они могут сбыться. Слегка рассердившись, я ответила:

— Прямо сейчас я ищу такси с кондиционером, если, конечно, ты не против, Ник.

4

Храм Кали оказался вовсе не таким большим, каким я представляла его себе по путеводителю; он затерялся на милой пригородной улочке, по обеим сторонам которой тянулись фотоателье. Мы оставили такси перед соседним домом, больницей матери Терезы, и вошли на территорию Калигхата через дворик с храмовой лавкой; лавка, предлагавшая большой выбор стеклянных браслетов, красных цветов, светящихся идолов и глянцевых изображений Кали, казалась одновременно и чужой, и знакомой. Величавые жрецы проплывали мимо, словно милостивые божественные покупатели, а собаки со священными метками на лбу поднимали лапы на ступени храма, выложенные викторианской узорчатой плиткой, какая встречается в уборных английских музеев; это производило неожиданное впечатление уюта, которое лишь усиливала погода, характерная скорее для Шотландии, нежели для Индии.

Почти сразу же нами занялся гид — жрец-брамин из храма.

— Я еще в семьдесят втором году помогал американскому историку, — заявил он.

Этот учтивый и неумолимый поставщик неточной информации жаждал показать нам достопримечательности храма, и все наши протесты не смогли поколебать его и заставить уйти. Подобно незнакомцу, встреченному в огромной отчаявшейся очереди в туалет во время театрального антракта, он знал, что нам не удастся сбежать, и не оставил в покое даже тогда, когда я решила испытать его терпение и, остановившись на десять минут, принялась фотографировать свирепую Кали с золотым телом и лицом, покрытым черной эмалью, какой обычно закрашивают повреждения на ржавых автомобилях.

— Кали высовывает язык в знак раскаяния за то, что случайно растоптала своего мужа Шиву, — нараспев произнес наш экскурсовод, — он распростерся у нее на пути, чтобы помешать уничтожить мир.

Я уставилась на черно-золотую богиню в ожерелье из черепов, и она ответила мне пристальным взглядом. Кали не производила впечатления женщины, которая может убить своего мужа случайно. Эта особа жаждала крови. Лелеяла убийство в своем сердце. Она готова была растоптать сколько угодно мужей, чтобы вонзить эти острые клыки в виноватого, того халтурщика-разработчика, который, засидевшись за работой в пятницу вечером и сгорая от нетерпения пойти выпить с приятелями, не позаботился как следует спроектировать женщин, не захотел уделить немно-о-о-ожечко больше времени на мелкую отладку своего творения, прежде чем удалиться на выходные. «Доделаю в понедельник», — пообещал он себе. Но ведь не доделал, верно? Так мы и остались с месячными, родовыми муками, климаксом — хорошенькая упаковка, но скверная модель, вроде кофейников «Алесси», с протекающим носиком и ручкой, о которую обжигаешься каждый раз, как за нее берешься.

Наш культурный посредник, протискиваясь сквозь множество собак и ворон, которые лизали и клевали окровавленный пол, повел нас в огороженный дворик, где этим утром убили козла. Ник то и дело испытующе заглядывал мне в лицо, наклоняя свою красивую голову, чтобы увидеть мои глаза, поймать в них выражение ужаса или отвращения.

— Ну, твое мнение? — спросил он. — Как ты там говоришь — жутко? Это должно быть довольно сильно по твоей шкале жуткости.

Решив сохранить бесстрастный вид, я ответила:

— Ты, похоже, никогда не был в техасских придорожных ресторанчиках, где животных для барбекю закалывают при тебе. Или в баптистской часовне для автомобилистов в Миссисипи. Согласна, там, где я выросла, козел отпущения — это скорее просто словосочетание, а не ваша рогатая тварь, которую приносят в жертву. И все-таки я видала и похуже. И я думала, будет больше нищих. Мой путеводитель о них предупреждал.

Тут подал голос жрец:

— Сейчас для них не время. Туристы в основном приезжают в храм посмотреть на жертвоприношение козла. Так что, если вы хотели нищих, вы немного опоздали.

— Они что, убегают на перерыв попить кофе перед следующим наплывом, так?

— Да, мисс, не без этого.

Хотя он не слышал о сестре Сарасвати, он быстро нашел престарелого жреца, который смог провести нас к ее памятнику — бледному прямоугольнику шлифованного мрамора среди многих других плит, врезанных в мозаичный пол неподалеку от жертвенника. Большинство надписей стерлись настолько, что превратились в едва заметный шрифт для слепых, но на доске Магды текст был еще различим.

— Символ перед ее именем означает «покойная такая-то» по-бенгальски, — объяснил жрец.

Теперь уже все слишком покойно, думала я, опустившись на корточки и проводя рукой по поверхности камня; это не дало мне ничего, никаких озарений, кроме пыли и высохшей козлиной крови на пальцах. Я размышляла о том, как легко могут отвалиться осколки от главного храма истории и кануть в небытие. Их выбросили, вымели, они исчезли в музейном подвале, где позже их найдет какой-нибудь археолог; но он не признает наречие и не заинтересуется их историей. Именно это, решила я, случилось с сестрой Сарасвати. Она просто не вписывалась в грамматику своего времени.

Мы пробыли в храме не больше часа, но когда снова вышли на улицу, то обнаружили, что прежде безмятежная атмосфера накалена до предела. Нашего такси нигде не было видно, а на главной дороге только что возвели баррикаду из камней и ручных тележек, останавливая трамваи и автобусы.

Причину блокады мы услышали раньше, чем увидели: сюда приближалась большая группа кричащих и размахивающих плакатами людей, сейчас они находились примерно в четверти мили от нас. Ник повернулся к старику в белоснежном лунги [35] и накрахмаленной рубашке «сафари»:

— Что случилось? Забастовка? Герао?

— Это гуркхи с севера Бенгалии, хотят основать свое независимое государство Гуркхаленд, — ответил мужчина, качая головой. — Независимость — проклятие нашего времени. Все нынче хотят быть независимыми. Даже мой сын хочет. А кто тогда будет управлять семейным делом, говорю я ему!

Он объяснил, что воинственно настроенная часть гуркхов, ГНОФ, или Гуркхский национально-освободительный фронт, родом из Непала, давно уже чувствовала себя угнетенной бенгальцами, составлявшими большую часть населения нынешнего севера Бенгалии. Они требовали себе отдельное государство и заставляли каждую гуркхскую семью из приграничных городов отдавать одного сына в их движение. Я заметила свежий призыв «Долой империализм! Защити Гуркхаленд сегодня!», нацарапанный на стене, украшенной рекламой компании по изготовлению напитков, которая утверждала, что является «победителем всеиндийского конкурса манго».

— Надо убираться отсюда, — сказал Ник и потянул меня сквозь толчею обратно, туда, откуда мы пришли.

— Что такое керау?

Он нахмурился.

— Что? А, герао. Это очень опасное калькуттское усовершенствование метода Ганди — многочисленного пассивного сопротивления. Толпа окружает человека и лишает его возможности всякого движения, не касаясь, но угрожая ему. Студенты делают это с преподавателями, служащие с работодателями. Люди, бывало, с ног валились от изнеможения под взглядами своих мучителей.