Хозяйка розария

«Сегодня, к несчастью, никакого повода нет, — подумал он и поплотнее запахнул пальто. — Вот, разве только холод. Стакан чудесного горячего грога…

Мысль была настолько соблазнительной, что он поспешно сделал еще один шаг прочь от кафе. Наверное, подумалось ему, он делает ошибку, что так часто и много думает о спиртном. Именно поэтому тема кажется такой важной. Но, конечно, свою роль играет здесь и Беатрис. Как она наседала на него в Рождество, считала стаканы, сердилась, упрекала его в том, что он где-то прячет заветную бутылку. На его беду, она в новогоднюю ночь в два часа заглянула в гостиную и застала его сидящим в кресле со стаканом виски в руках и в облаке дыма от трех выкуренных им сигарет. На Алане был халат, но не было ни тапочек, ни носков. Он помнил, что сильно мерз, но у него не было сил встать и добраться до кровати.

— Что ты здесь делаешь? — укоризненно и холодно спросила Беатрис, высоко вскинув брови.

— А что ты здесь делаешь? — раздраженно ответил он вопросом на вопрос.

С наигранной развязностью — в которой она всегда упрекала сына — она взяла из шкафа стакан и налила себе двойную порцию виски — во всяком случае, Алану так показалось.

— Что-то я никак не могла заснуть, — сказала она и села на диван, — и решила пойти что-нибудь выпить. Кто знает, может быть, поможет.

— Верится с трудом, — сказал Алан, — но со мной было точно то же самое. У нас сегодня не полнолуние?

— Нет, — Беатрис сделала большой глоток и поморщилась от отвращения. — Собственно, я вообще не люблю виски.

— Зачем же ты тогда пьешь?

— Бутылка уже открыта. Это меня и соблазнило. Но, может быть, запах твоего стакана или твой запах — кто его знает. Здесь, в гостиной, сильно пахнет алкоголем, несмотря на дым. Какой это у тебя по счету стакан?

Алан почувствовал, что его разрывают два противоположных желания: объяснить, что ему уже за сорок и он не обязан давать ей отчет в своих действиях, и детское желание шокировать мать — назвать ей такое число, чтобы потрясти ее до основания.

— Шестой или седьмой, — лениво ответил он и налил себе еще виски.

— Ерунда, от такого количества ты бы уже лежал под столом. Но меня очень тревожит, что ты в одиночку пьешь здесь среди ночи.

— Но ты делаешь сейчас то же самое.

— Для меня это исключение.

— Ах, вот как? Мое дело — верить тебе или нет. Но я по ночам обычно сплю.

— Алан, — она отставила в сторону стакан и пристально посмотрела сыну в глаза. — Что-то здесь не сходится! Ты слишком много пьешь, это видно всякому невооруженным глазом. И эти ночные блуждания… Я не знаю, делаешь ли ты то же самое в Лондоне, но я спрашиваю себя: почему ты не можешь спать, и от чего ты спасаешься, прибегая к алкоголю?

— Я же сказал тебе, что в Лондоне я этого не делаю. Может быть, все дело в доме. Везде скрипят и стонут какие-то деревянные балки. При таком шуме не уснет ни один нормальный человек.

— Алан…

Он со звоном поставил стакан на стол.

— Мама, прошу тебя, прекрати этот инквизиторский допрос. Я уже взрослый и отдаю себе отчет в своих действиях.

— Ты несчастлив.

— Откуда тебе это известно?

— Я вижу. Это видят даже те, кто знает тебя хуже, чем я. Это видно по выражению твоего лица, это написано в твоих глазах, тебя выдает твое поведение. Тебе сорок два года, ты успешный и красивый мужчина — и ты живешь один. Твое одиночество можно пощупать руками. Мне очень больно за тебя, я хочу, чтобы ты поговорил со мной, и, может быть, мы вместе придумаем, что с этим делать.

Еще и сегодня, неделю спустя, в нерешительности стоя на холодном ветру, он помнил, как плохо стало ему от этих слов. Он всегда испытывал душевную муку, когда Беатрис начинала навязывать ему свою близость, злоупотребляя словом «мы» и предлагая совместные действия. У Алана тотчас появлялась свинцовая тяжесть в груди, становилось жарко, перехватывало дыхание. Он и сам не знал, отчего это происходило: может быть, все дело в том, что он прекрасно понимал лживость слова «мы». Для Беатрис всегда существовало только слово «я». Говоря: «Мы можем вместе подумать», она, на самом деле, хотела сказать: «Я разработаю план, и ты его примешь».

Поэтому он ненавидел моменты, когда она начинала потрясать своим орудием притеснения. Наверное, и правда, в его жизни что-то было не так, но он, по крайней мере, сам распоряжался своей жизнью, и если он действительно был несчастлив, то до сих пор ему удавалось так далеко оттеснять это обстоятельство, что, по большей части, он его просто не замечал. Он ни в коем случае не мог допустить, чтобы какой-то человек, пусть даже его собственная мать, небрежно гуляя, подошла к нему, запустила пальцы в старые раны и приговаривала бы при этом, какой он, Алан, горемыка и бедолага. Беатрис была великой мастерицей на этом поприще. Она видела людей насквозь, как на рентгене, сразу обнаруживала их слабые места и вцеплялась в них мертвой хваткой. Естественно, под маской заботы и готовности помочь.

«На самом деле, — думал Алан, — она просто удовлетворяет свою жажду власти». Он не переставал удивляться тому, что продолжает ездить на Гернси, жить в ее доме, позволяет ей надзирать за собой, придираться к нему и ругать за любую мелочь. И так продолжается уже целую вечность.

В этот раз он приехал на Гернси в канун Рождества, но вот уже миновала первая неделя января, а он все еще здесь. Отпуск закончится девятого января, и он сам не понимал, как можно было сделать такую глупость — потратить на Гернси драгоценные дни отдыха. С таким же успехом он мог бы слетать на Юг и погреться на солнышке.

Правда, там он был бы совсем один. И в Лондоне, и на «Юге». И дело было не в том, что он не мог в пивной или в баре отеля познакомиться с какой-нибудь девочкой. Женщины охотно отвечали ему взаимностью, радостно откликаясь на его взгляд или улыбку. Но череда легких, мимолетных интрижек научила его тому, что даже в самом интимном телесном слиянии с другим человеком можно остаться одиноким. Еще более одиноким, чем в пустой лондонской квартире перед телевизором. В какой-то момент Алан полностью отказался от знакомств на одну ночь. Ему не надо было больше спать с женщинами, чтобы лишний раз убеждаться в собственной неотразимости. Теперь ему было интереснее беседовать с женщинами, а не тащить их сразу в постель.

«Вероятно, я старею, — подумал он, — или мамочка все же права: я так одинок, что секс перестал доставлять мне удовольствие».

Им овладело уныние, да и ветер становился с каждой минутой все холоднее и холоднее. Желание выпить стало почти непреодолимым. Он знал, что стоит ему выпить, как он сразу почувствует себя лучше. Он живо представил себе жжение в горле, тепло в желудке и легкость в голове. Серый январский день заиграет яркими красками, ветер станет мягким и ласковым. Он остановился, оглядел улицу и в этот момент увидел ее, и в тот же миг до него дошло, зачем он снова и снова приезжает на Гернси, почему задерживается здесь сверх всякой меры, он ощутил всплеск детской надежды, которая вынуждала его заново посещать место, которое он, в сущности, ненавидел.

Он увидел Майю и подумал: нет, черт возьми, это не кончится никогда. Он сохнет по ней, он молится на нее, как глупый школьник, и, вопреки всякой логике, где-то, глубоко в его мозгу, или в сердце, или в душе, упорно гнездилось представление о том, что все — жизнь, повседневность, будущее — все станет лучше и прекраснее, если она, наконец, выберет его.

— Привет, Алан, — сказала она, подойдя ближе.

— Привет, Майя, — ответил он, сумев, по счастью, придать своему тону легкую небрежность. На самом деле, сердце его стучало в груди, как паровой молот, и он еще больше захотел виски, который вернул бы ему душевное равновесие.

— Я думала, ты уже давно уехал, — сказала Майя. — Как приятно так неожиданно тебя встретить.

Улыбка ее, как улыбка мадонны, источала любовь, но глаза блестели кокетливо и соблазнительно, выдавая расчетливость всех ее жестов и взглядов.

«Либо она нечувствительна к холоду, — подумал Алан, — либо она немилосердно мерзнет, но готова платить и такую цену за возбуждающий желание вид». На Майе была такая узкая и тесная юбка, что было совершенно непонятно, как в ней можно сидеть. Свитер был ей мал, по меньшей мере, на один размер, а длинные ноги были затянуты блестящими черными чулками. Туфли на каблуке делали Майю еще выше и стройнее, чем она была на самом деле. И она, в самом деле, была стройна, еще более стройна, чем на Рождество, когда он видел ее в последний раз. Но почему его так трогает ее худоба? С усилием он заставил себя вспомнить, что в ней нет ничего, что могло бы вызвать умиление или растроганность. Майя была холодна, расчетлива и умна и откровенно демонстрировала всем свои подлинные интересы. Если иногда она выглядела, как нежное дитя, то это значило, что в эти моменты она хотела выглядеть нежным ребенком.