Ватикан

— Что? Это правда?! — воскликнул Кьярамонти. Доминиканец кивнул. — Почему же меня не проинформировали раньше? — посетовал кардинал.

— Таким образом, — заключил Хакер, словно не расслышав вопроса своего коллеги, — пусть Римский Первосвященник выйдет к народу и прочтет то, что сочинит брат Гаспар. Пусть многотысячная толпа верных католиков аплодирует ему и восхваляет его. Нелишне было бы удостовериться, — добавил он, на сей раз обращаясь к монсиньору Луиджи Бруно, — что будет присутствовать как можно большее число молодых активистов, которые воодушевляли бы толпу своими гитарами и народными песнями. Несколько отрядов бойскаутов тоже могут нам пригодиться, но самое главное, чтобы собралось побольше детей, которые делали бы что-нибудь.

— Что значит «что-нибудь»? Что-нибудь вроде чего? — поинтересовался монсиньор, не сробевший перед объемом подготовительных работ.

— Не знаю, какой-нибудь номер с шарами, платками или разноцветными лентами. Или гимнастические упражнения. Откуда мне знать? Когда-то это производило впечатление. Главное, чтобы мы смягчили его сердце и ублажили тщеславие, поскольку я ничуть не удивлюсь, что часть обрушившихся на нас зол объясняется мелким грехом тщеславия. Итак, насытим же его тщеславие. Чтобы не забывал, кто он и что представляет: личность, любимая превыше всего и вопреки всем законам логики, науки и истории. Вопросы есть?

— Да, — сказал Кьярамонти. — кто отвечает за содержание послания, которое предстоит написать брату Гаспару?

— Священная конгрегация по вопросам вероучения, — ответил Хакер.

— Так я и знал, — не без ехидства ввернул Кьярамонти.

— Это естественно, — возразил Хакер.

— Да, — уступил Кьярамонти, — но Государственному секретариату также хотелось бы ознакомиться с содержанием послания.

— Ознакомитесь, не переживайте.

— А что будет, поскольку это вполне может быть, — спросил архиепископ Ламбертини, — если во время своего явления старик заупрямится и откажется по-прежнему считать себя владыкой мира и, исполняя свою святую старческую волю, понесет чушь, которая взбредет ему в голову?

— Я уже подумал об этом, дорогой мой Пьетро. В таком случае, как мне ни жаль, но, если он оттолкнет от себя брата Гаспара, как оттолкнул всех нас, нам не останется ничего иного, как отправить его к праотцам. Посадим в подходящем месте снайпера, который в нужный момент продырявит ему сердце. Но будем надеяться, что обойдется без этого. Сейчас главное — немного поводить его перед камерами, — категорическим тоном изрек кардинал Хакер. — Согласны?

Присутствующие дружно кивнули.

К этому моменту брат Гаспар уже понаслушался таких дикостей, что, если бы ему сказали, что присутствующие собираются четвертовать Папу и съесть его живьем, он вряд ли нашелся бы что-нибудь возразить, так что ему поручили трудиться над составлением пастырского послания, которое он должен был подготовить к следующему утру, к завтраку, и в общих чертах согласовать его содержание со Священной конгрегацией по вопросам вероучения. К счастью, в этой буре эмоций его высокопреосвященство позабыл о пункте четвертом ratio agendi, а именно о загадочном исчезновении досье, и брат Гаспар, естественно, не стал напоминать ему об этом.

Стоит ли говорить, что бедняга Гаспар почувствовал огромное облегчение и был почти счастлив, когда собрание их высокопреосвященств подошло к концу, и ему даже показалось, что он преодолел все трудности наилучшим образом, однако подозрительность все еще владела им, и когда, едва войдя в свой номер ватиканской гостиницы, он услышал телефонный звонок, то всерьез засомневался, стоит ли ему брать трубку, ведь кто мог знать, какое новое происшествие углубит и без того бездонную пропасть уныния и отчаяния, в которую он был ввергнут, и — надо же — шестым чувством он уловил, что следует подавать признаки жизни в минуты сколь серьезные, столь же и неподходящие, — это оказалась его бедная матушка.

— Матушка… — сказал Гаспар, не в силах скрыть своего удивления.

— Гаспарито, — ответила она, потому что бедняжка привыкла называть его именно так.

— Как ты узнала мой телефон?

— Позвонила в монастырь и спросила у приора. Как ты? Тебя хорошо кормят?

— Да, — ответил Гаспар. — А ты, как ты поживаешь?

— Одиноко мне, сынок, уж так одиноко.

— Прошу тебя, не надо, мама.

— Но почему? Разве это не правда? Скажи, разве не правда?

— Как Рим — красивый?

— Да.

— Холодно?

— Немного.

— Видел Папу?

— Да.

— Симпатичный?

— Вполне.

— Помнишь, что обещал попросить у него фотографию?

— Да, он мне ее уже дал.

— С подписью?

— Да.

— Красивая?

— Да.

— Большая?

— Обычная.

— Еще будешь с ним встречаться?

— Думаю, да.

— Что с тобой, сынок? Ты плачешь?

— Нет.

— Я чувствую, ты грустный. Что с тобой? Что происходит?

— Ничего.

— Правда, Гаспарито?

— Правда.

— Приедешь на Рождество?

— Думаю, да.

— Одевайся потеплее, а то ты вечно простуженный.

— Хорошо.

— И поскорее приезжай.

— Хорошо.

— Крепко тебя целую, Гаспарито.

— И я тебя, мама.

Он повесил трубку и разрыдался, судорожно, безутешно, как будто плакал впервые в жизни. «Бедная моя матушка, — подумал он. — Если бы она знала, что тут творится! Если бы знала, что мне приходится терпеть! А она, невинная душа, просит у меня фотографию Папы! Блаженны нищие духом, блаженны нищие духом…» Он продолжал плакать, и забавно, что слезы на вкус отдавали лососиной. «Конечно, столько времени питаться одними овощами, а теперь эта лососина, такая несъедобная, мелкая мирская гадость, которой не насытишься».

Присутствие Бога почти не чувствовалось и угрожало угаснуть совсем; душа его словно обнищала, напоминая растоптанный цветок: все, за что он боролся, казалось теперь малосущественным. Монастырь представлялся пузырьком в океане нереального.

Однако всего полчаса спустя он взял себя в руки и на трезвую голову, как того требовали обстоятельства, стал разбираться в том, каково положение дел в Царстве святого Петра и каково положение ничтожного монаха, который в недобрый час покинул свой монастырь, в глубине души соблазненный нечистыми почестями мира сего.

Перед ним стояли три серьезные проблемы. Имя первой было Лучано Ванини, который день ото дня все больше превращался в его пожизненного слугу, однако не подавал признаков жизни — обстоятельство, естественно, радовавшее брата Гаспара, хотя в то же время он сознавал, что Лучано в любой момент может постучаться к нему в дверь с непредсказуемыми намерениями. Вторая, неменьшая, состояла в опасности окончательно обанкротиться, но в этом смысле брат Гаспар полагался на верного своему слову приора, который, наверное, уже перевел на его банковский счет сумму, о которой еще вчера Гаспар умолял не без некоего чувства неловкости, прекрасно сознавая ложившееся на монастырь бремя. И, наконец, последняя и самая непосредственная из его скорбей, пожалуй, внушавшая ему в эти минуты наибольший страх, была не кем иным, как архиепископом Лусаки, его высокопреосвященством Эммануэлем Маламой, который, к ужасу брата Гаспара, был одержим смертоубийственными наклонностями, жаждал крови и мести и сегодня же вечером, как он сам выразился, должен был открыть брату Гаспару кое-какие вещи, которые ему необходимо было знать.

Он постарался погрузиться в благочестивую молитву, чтобы позаимствовать сил у Бога, поскольку его собственные были практически на пределе, но как же тяжело ему было сосредоточиться и сколько раз внимание его устремлялось к назначенной встрече со смущающим его покой кардиналом Маламой! Конечно, он и помыслить не мог о том, чтобы сказаться отсутствующим или удрать от его высокопреосвященства, чего, несомненно, ему больше всего хотелось, так как в конечном счете законы послушания оставались законами послушания. Единственное, о чем брат Гаспар молил Бога, это чтобы кардинал Малама — а также, как уже тысячу раз было говорено, архиепископ Лусаки — каким-нибудь тайным путем не проведал о том, что Папа обещал брату Гаспару тот же пост, поскольку конкуренция двух архиепископов в пределах одной метрополии была невозможной, однако в словах Маламы угадывалось, что кто-то уже успел ему проговориться. Монсиньор Лучано Ванини? Это было бы неудивительно. Если назначенное его высокопреосвященством свидание в полной или значительной мере отвечало тому, чтобы выяснить подлинность и содержание слухов, а также подтвердить свои притязания на пост архиепископа, то брат Гаспар благоразумно и одновременно повинуясь внезапному порыву решил притвориться, что ничего не знает об этом деле, или в крайнем случае поклясться, что отказывается от своего включения в курию, а также от всех до единого обещанных ему повышений. Более того, он готов был подтвердить, что формальный отказ уже состоялся и Папа, понимая его причины, без минутного колебания принял его. Иными словами, ложь громоздилась на ложь. В остальном же Гаспар просил Бога простить его и прийти ему на помощь, однако дело закончилось тем, что часов в пять вечера раздался звонок в дверь: это оказался Филиппо, который, к удивлению Гаспара, предстал в сопровождении двух мужчин, несших вторую, дополнительную кровать.