Чистильщик

— Ты о салатах?

Она пропускает мою колкость мимо ушей и продолжает:

— Наверное, у пистолета тоже есть своя история.

— У всех есть своя история, — говорю я. — Какова твоя?

Она подходит ко мне, бросив мой бумажник — уже пустой — на землю. Засовывает мои деньги в карман моей куртки; это означает, что с курткой я могу тоже попрощаться.

Мелисса, если ее действительно так зовут, подсаживается ко мне; пистолет в левой руке, нож — в правой. Помню, как совсем недавно, когда я выходил из дома, это было мое главное оружие; это наводит меня на мысли о последних десяти минутах, предшествующих моему настоящему положению. Но все мои шансы остановить то, что должно произойти, были утеряны, когда я надел на запястья эти металлические браслеты. Может быть, этому суждено было случиться. В этом безумном, шиворот-навыворот вывернутом мире. Еще секунду размышляю о том, почему наручники не называются назапястниками, а потом начинаю прикидывать, что мне еще остается сделать. Господь Бог снова абсолютно ничем не хочет мне помочь, так что этому чуваку даже молиться бесполезно. Пожалуй, оставлю этого хиппи в тоге в покое, а свои молитвы — при себе.

— Действительно хочешь знать мою историю?

Она держит нож надо мной, не в стиле «жертвенная девственность, готовящаяся пронзить себя кинжалом», а скорее в стиле «сними поджаристую шкурку с этого цыпленка». Кладет нож плашмя мне на живот. Сталь еще холоднее, чем мое тело, которое бьет мелкая дрожь. Мой эрегированный член лежит на животе. Кончик ножа находится всего в паре сантиметров от него. Вот теперь я начинаю молиться Богу; тому самому, которому молится Салли.

— Нет, — отвечаю я, вздрогнув. Нет, я не хочу знать ее историю. Она меня только напугает. Я не хочу знать, как она обращалась с мужчинами в прошлом. И это относится ко всем женщинам, с которыми я связываюсь. Такой уж у меня золотой характер.

Это моя человечность.

Она приставляет нож таким образом, что лезвие касается до моего живота, как раз над пупком. И начинает давить. Моя плоть оказывает примерно столько же сопротивления, сколько шкурка незрелого помидора, а потом сдается. Нож входит в нее, но ненамного, ровно настолько, чтобы пустить кровь. Не боль, а скорее теплый укол. Я поднимаю голову и смотрю вниз. Она ведет нож снизу вверх. Меня резали раньше. Я знаю, чего ожидать.

24

Перед глазами у меня расстилается вид, который видят тысячи бездомных людей по всей стране: безоблачное небо с угасающими, чуть подмигивающими звездами, похожими на дырочки в занавеске, скрывающей рай. Если Бог там, наверху, подглядывает в одну из дырочек своим мудрым взором, мне искренне интересно, что Он сейчас думает. Он меня видит? И если видит, Ему есть какое-то дело до того, что происходит?

— Тебе страшно, Джо? — спрашивает Мелисса, играясь с ножом на моем теле.

— Хочешь, чтобы мне было страшно?

— Тебе решать.

— А мне должно быть страшно? — спрашиваю я, пытаясь контролировать голос.

Достигнув груди, нож прочертил у меня на теле прямую линию, прерывающуюся там, где кожа не порвалась. Линия — красная.

— Мне, например, не страшно, — говорит она.

— Разве?

— Просто нож и пистолет у меня.

— Хочешь поменяться?

— Нет, спасибо.

— Я могу оставить тебе нож, когда мы закончим. На хранение.

— Ты очень любезен, Джо, но нож уже у меня. И пистолет. Чего бы мне еще хотелось?

Она проводит пальцем по разрезу у меня на теле, так же медленно, как до этого водила им по губам. Щекотно и почти приятно, хотя по коже бегут мурашки. Ее палец в моей крови.

— Как ощущения, Джо?

— Могу показать.

Она доходит до конца пореза, после чего подносит палец к губам и облизывает его кончик. Закрывает глаза и начинает постанывать. Потом вынимает палец, открывает глаза и улыбается. Ее голубые глаза смотрят прямо в мои. Интересно, что она в них видит? Она быстро склоняется, и ее лицо оказывается над моей грудью. Медленно высовывает язык и дотрагивается до пореза. Так же медленно она скользит языком вдоль раны, как будто облизывает конверт, который собралась запечатать. Лицо ее двигается по направлению к моей промежности, но останавливается как раз там, где ей следовало бы продолжать.

Она поднимает голову и вздрагивает.

— Вкусно.

— Я пытаюсь полноценно питаться.

Я снова возбуждаюсь. По вполне понятным причинам.

Она встает и смотрит на меня.

— Я знаю кто ты, Джо.

— Да ну?

— Пистолет. Нож. Царапины. Надо быть полной идиоткой, чтобы не догадаться. Ты — это он.

— Кто?

— Потрошитель Крайстчерча.

Да. Это я. Потрошитель. Можно просто Трошка. Загляните в газету и все обо мне узнаете. Поразительно, как быстро пресса придумывает кличку человеку, совершающему серию преступлений. Точность необязательна. Главное, чтобы бросалось в глаза.

Я качаю головой.

— Нет, — говорю я. Я не забыл мамин совет про то, что врать нехорошо, просто сейчас он далеко не на первом месте в иерархии моих приоритетов.

Она издает короткий озорной смешок и направляет на меня пистолет.

— Пиф-паф!

Я вздрагиваю, и наручники сильнее впиваются в мои запястья и лодыжки. Она смеется.

— Конечно, ты. Я знаю. Я должна была стать твоей следующей жертвой.

— Не льсти себе.

— Не льщу, Джо. Во мне нет ничего особенного. Я просто девушка, которая любит ночь. Я просто девушка, которая знает, что полицейские не носят пистолеты «глок двадцать шесть». Они носят «глок семнадцать».

— И ты на этом основываешь свои подозрения?

Она улыбается.

— А ты у нас слишком умный, правда, Джо? Всегда все хочешь знать.

— Не очень.

— Я подошла к тебе совершенно случайно, Джо, и когда ты сказал, что ты полицейский, ну, я тут же решила, что мне надо узнать больше. Только полиция не приглашает консультантов в случаях серийных убийств, по крайней мере, не таких, как ты. Они приглашают экспертов из-за границы. В этом городе нет ни одного такого эксперта. А потом мы говорили о расследовании. У тебя было слишком много догадок, и ты слишком много знал об убийствах. Только они не складывались в единую картину. А потом, когда ты рассказал мне о пистолете, мои подозрения только подтвердились. Ты знал слишком много для человека, который просто вычитал все в газетах. И догадаться было просто. Мне достаточно было сказать тебе, что я не местная, и ты тут же стал рассматривать меня как идеальную жертву, которую не сразу хватятся.

— Ты ошибаешься.

— Я не ошибаюсь, Джо.

— Ты недостаточно разбираешься в полицейских и в расследованиях, чтобы делать такие выводы. Ты недостаточно знаешь о серийных убийцах.

— Да ты что? Видишь ли, Джо, я люблю полицейских. Я люблю то, что они делают. И я люблю проникать к ним в дома. Можешь называть это фетишем, можешь называть как угодно, но я люблю находиться в доме, в котором спят люди. Особенно в доме полицейского.

— И что?

Она по очереди поднимает ноги и стягивает туфли. Пытаюсь заглянуть к ней под юбку, но ничего не видно.

— Я думаю, дело в контроле. Ты ведь знаешь о контроле все, правда, Джо? Это часть твоей сущности. Разве тебе не нравится, как полицейские тобой командуют? Если они говорят тебе «подпрыгни», они еще говорят, на какую высоту и как долго провисеть в воздухе. Полиция — это высшая форма контроля, Джо, высшая. Мы это знаем. Они это знают. Я люблю собирать вещи, связанные с полицией. У меня дома куча книжек про полицейских как новозеландских, так и иностранных. У меня есть постеры, документальные и художественные фильмы. У меня даже такая штучка есть, — она помахивает «глоком» — только пластмассовая. И другой модели, ну да ничего, эта прекрасно ее заменит. У меня даже есть «Форд фалкон». Из тех, на которых полицейские ездят. Я собираю формы, значки, дубинки, наручники, но ты и сам со всем этим прекрасно знаком.

— Значит, ты любитель. Кто-то собирает ракушки. Ты собираешь полицейские штучки. Велика важность. Хочешь признания? Напиши статью в «Женский еженедельник».