Самолет без нее

Это могло означать только одно.

Игрушечный самолетик. Она приняла решение в день, когда ей исполнилось восемнадцать.

Все сходилось.

Лили решила одним махом покончить со всеми сомнениями и страхами. Покончить с прошлым.

Лили решила покончить с собой.

Завтра.

Лили выбросила в урну, приткнувшуюся к берегу озера, завернутую в фольгу шаурму. Она к ней едва притронулась. Ей не хотелось есть.

Она прошла вперед, ближе к воде. Парк Монсури, считающийся самым большим в Париже, ей казался и самым мрачным. Во всяком случае, сейчас, в октябре… Холодная, тускло-грязного цвета вода; голые, похожие на армию скелетов, деревья; вид на авеню Рэй, застроенную серыми домами разной высоты, словно окруженную плохо подстриженной бетонной изгородью…

Утки давным-давно перебрались в другие места. Глядя на каменных любовников, окоченевших на своих мраморных пьедесталах, можно было подумать, что и они мечтают об одном: накинуть на себя что-нибудь теплое и сбежать отсюда куда глаза глядят.

Лили шла вдоль озера. Странно, размышляла она, как меняется восприятие окружающего в зависимости от настроения. Как будто пейзаж догадывается о том, что ты чувствуешь, и подлаживается под тебя. Как будто деревья поняли, как ей плохо, и уменьшились в размерах, скукожились, из солидарности с ней — или из жалости? — обронив с ветвей последние листья. Как будто солнце, устыдившись, тоже скрылось, лишь бы не светить на парк, по которому бродит заплаканная девушка.

Лили снова отключила телефон. Несколько минут назад она поддалась искушению и позвонила Марку. Он оставил ей кучу сообщений. «Волнуется. Конечно, волнуется». Попав на автоответчик, она испытала облегчение. У нее не было сил отвечать на его вопросы. Как будто самая современная из технологий, невидимыми нитями связывающая тысячи беспроводных телефонов, тоже чутьем уловила, что ей не хочется с ним разговаривать.

Лили свернула на аллею Мира и опустилась на скамью. Рядом, на детской площадке, шумела ребятня, и она невольно повернула голову.

Два карапуза годика по два играли под бдительным оком матери, сидящей на лавке с книжкой карманного формата в бело-синей обложке в руках.

Девочки. Близняшки. В одинаковых плотных брючках, в одинаковых красных курточках, застегнутых на «молнию», в одинаковых кикерсах на ногах.

«Как только она их различает?»

Однако мать, в очередной раз поднимая глаза от книги, выдавала четкое указание: «Жюльетта, не спрыгивай с качелей»; «Анаис, не толкай сестру»; «Жюльетта, на горку забираются по лесенке…»

Девочки носились по площадке, переходили от одной игры к другой, брались за руки, разбегались в стороны… Кто из них кто? Лили следила за их передвижениями, как уличная толпа следит за ловкими пальцами наперсточника. И постоянно сбивалась, не в состоянии угадать, что сейчас делает Жюльетта, а что — Анаис. Зато матери на это хватало доли секунды, и она ни разу не ошиблась. «Анаис, завяжи шнурок!» «Жюльетта, подойди ко мне, я вытру тебе нос».

Лили чувствовала, как ее охватывает странное, необъяснимое волнение. Девочки выглядели абсолютно одинаковыми, они походили друг на друга как две капли воды. Тем не менее каждая точно знала, кто она. Анаис понимала, что она — не Жюльетта, а Жюльетта — что она не Анаис. И не потому, что они сознавали свои различия. Нет. Все дело было в том, что их различала мать. Она безошибочно называла каждую ее собственным именем. Ее единственным именем.

Лили долго смотрела на двойняшек. Наконец мать убрала книгу в сумку и позвала дочерей:

— Жюльетта, отойди от беличьей клетки. Анаис, спускайся с лестницы. Пора домой. Папа ждет.

Мать прикоснулась рукой к своему слегка выпирающему животу. Она была беременна.

«Еще пара близнецов?

Еще одна дочка?»

Лили закрыла глаза. Ей представился малыш нескольких месяцев от роду, одинокий и заходящийся в крике на вершине мира. Его плач терялся в необъятном лесу, тонул в ватной тишине валившего крупными хлопьями снега.

Не в силах больше сдерживаться, Лили разрыдалась.

22

2 октября 1998 г., 11.48.

«Дюгомье».

«Домениль».

Сеть по-прежнему не ловилась!

Сообщение Лили оглушило Марка. Его переполняло беспокойство. И чувство беспомощности.

Что он должен делать? Бродить наугад, как в потемках, по парижским районам? Или читать записки Гран-Дюка? Других альтернатив все равно нет.

До прибытия на станцию «Насьон» у него оставалось еще несколько минут.

«Бэль-Эр».

Вагон затормозил, остановился, вздрогнул и снова помчался вперед. На остановке никто не вышел и никто не вошел. И сеть все так же не ловилась!

«Читай!

Ты должен разобраться во всем и найти Лили.

Главное — не опоздать».

Дневник Кредюля Гран-Дюка.

Первый сердечный приступ настиг Леонса де Карвиля 23 марта 1982 года. Я тогда был в Турции. Это случилось всего за несколько дней до того, как некий Уналь Серкан передал мне в отель фотографию Лизы-Розы де Карвиль, сделанную на пляже Джейхана.

Следовательно, никакой связи между двумя событиями не существовало.

Откровенно говоря, лично мне на инфаркт Леонса де Карвиля было глубоко наплевать. Я много раз встречался с ним в рамках расследования. Полагаю, он относился ко мне как к дорогостоящей безделушке, которую приобрела себе его жена. Если честно, мне кажется, его раздражало, что жена проявила инициативу и наняла меня, не посчитав нужным спросить его совета. Я был живым доказательством того, что предложенная им стратегия бульдозера потерпела позорный провал. Он сотрудничал со мной, но как бы сквозь зубы, с ухмылочкой, а все документы, которые я требовал, передавал через своих сверх меры загруженных работой секретарей. Так что вы поймете, почему я не расплакался, когда узнал, что он замертво упал на лужайке «Розария». В конце концов, чеки для меня подписывал не он, а его жена!

Ладно-ладно, вас мутит от моего цинизма. И вас гораздо больше интересует судьба фотографии с пляжа Джейхана. Вы хотите узнать, чем закончилась та история? Оʼкей, сейчас узнаете…

Уналь Серкан оказался типом скользким, как угорь. Я несколько раз разговаривал с ним по телефону и заплатил ему сумасшедшие деньги — двести пятьдесят тысяч турецких лир, чтобы заполучить оригинал фотографии и негатив. Переговоры тянулись уже неделю. Я чувствовал, что Серкан набивает цену, стремясь вытянуть из меня как можно больше.

Рано утром 7 апреля он наконец назначил мне встречу на проспекте Кеннеди, возле дворца Топкапы, напротив Босфора. Я увидел маленького суетливого человечка, кроме всего прочего, косоглазого, — про таких говорят: один глаз на Кавказ, а другой на Север. Со мной был Назым — в качестве переводчика. Серкан требовал аванс — пятьдесят тысяч лир. Не то, грозил он, продаст фотографию кому-нибудь другому.

«Кому? Витралям? Он принимал нас за дураков».

Разумеется, я не повелся на его дешевую разводку. Пока он не покажет негатив, не получит ни лиры. Он, в свою очередь, тоже уперся. Мы с ним чуть не подрались — прямо перед памятником Ататюрку. Назыму пришлось нас разнимать.

В отель я возвращался со странным чувством. Не то чтобы меня терзало сознание допущенной грубой ошибки, скорее наоборот. Меня не покидало ощущение, что я что-то упустил. Я позвонил во Францию и попросил срочно выслать мне все газеты и журналы с публикациями о событиях на горе Мон-Террибль. Через три дня, 10 апреля, я их получил. Меньше часа спустя у меня был ответ на мучивший меня вопрос. Безобразная голубая ваза, украшавшая тумбочку, разлетелась на мелкие осколки после того, как я запустил ею в ярко-красный ковер, висевший на стене моего гостиничного номера.

Нельзя сказать, что Уналь Серкан проявил чудеса изобретательности. «Пари Матч» в номере от 8 января 1981 года опубликовал серию фотографий Лили, лежащей в кроватке детского отделения больницы Бельфор-Монбельяр. Одна из них запечатлела малышку в той же точно позе, что на снимке с турецкого пляжа, якобы сделанном на месяц раньше. Головка чуть склонена в сторону, правая ножка подогнута, левая ручка под головой… Один глаз открыт чуть шире, чем другой. И даже пальчики на руке расставлены точно так же.