Опасные пассажиры поезда 123

Через день будет три месяца, как его послали в патруль под прикрытием в Ист-Виллидж. Патрульные в штатском были исключительно добровольцами, и он так и не понял, зачем высунулся. Наверное, просто достало торчать на местности в патрульной машине один на один с напарником — жирным нацистом с толстым загривком. Напарник ненавидел евреев, негров, поляков, итальянцев, пуэрториканцев, да и вообще человечество; единственное, что он любил, так это войну — не только войну во Вьетнаме, а войну в принципе. Тома от него просто тошнило.

Он отрастил волосы до плеч, отпустил бороду, напялил пончо, стянул волосы повязкой, намотал на шею бисерные бусы и окунулся в мир байкеров, бомжей, торчков, городских сумасшедших, студентов, радикалов, сбежавших из дому подростков и вырождающихся хиппи.

Опыт оказался довольно безумным, но уж никак не скучным. Том подружился с несколькими хиппи, коротко сошелся с несколькими карманниками, косившими под хиппи (а чем они хуже него самого — копа, косящего под хиппи?), стал чуть ли не своим в среде чернокожих ребят, собиравших запоздалый долг с потомков рабовладельцев. А потом через Диди сошелся с горевшими революционным огнем юными мажорами, сменившими комфорт родительского дома и кампусы элитарных университетов на прокуренные берлоги Виллиджа. Их кумиром был Мао, но сам Председатель вряд ли пришел бы в восторг от такого пополнения.

С Диди он познакомился в первую же неделю своего патрулирования. Он только вживался в роль, налаживал первые связи. В тот вечер он как раз стоял перед витриной книжного магазина на Сент-Маркс-Плейс, изучая пеструю мешанину обложек: лидеры третьего мира, столпы американского левого движения, Маркузе, Джерри Рубен…

И тут из магазина вышла Диди. На ней были джинсы и растянутая футболка, и ее можно было бы принять за обычную хиппушку, но длинные волосы были чистыми, а одежда явно только что из стиральной машины (он всегда был чувствителен к подобным вещам). Фигурка стройная, приятные черты лица.

Она заметила его пристальный взгляд и сказала с вызовом:

— Книжки изучаете? Так они вон там, в витрине, дорогой мой.

Голос мягкий, не как у этих уличных бродяжек. Он улыбнулся в ответ:

— Изучал с удовольствием, пока вы не появились. А знаете, вы такая симпатичная, вас гораздо интереснее изучать.

Она насупилась:

— Допустим, вы тоже симпатичный парень, но я же не буду обижать вас, высказывая это вот так, в лоб?

Тому показалось, что фанфары феминизма вдруг оглушительно взревели прямо у него над ухом.

— Слушайте, вы не так меня поняли, — принялся оправдываться он. — Дело вовсе не в мужском шовинизме, честное слово.

— Может, дело и правда не в этом, но что-то не похоже.

Резко отвернувшись, она зашагала в сторону Второй авеню. Сам не зная зачем, он увязался за ней. Она по-прежнему хмурилась.

— Слушай, может, угостишь меня кофе? — спросил он.

— Пошел к черту.

— Клянусь, у меня правда ни цента.

— Ну, так катись в Гарлем и проси там милостыню. — Прищурившись, она внимательно оглядела его. — Ты что, голодный?

Он сознался, что так оно и есть. Диди повела его в закусочную и купила ему гамбургер. Она сразу и безоговорочно поверила, что он свой — тоже член Движения, один из тех аморфных юнцов, что собирались строить новый мир, но все еще пытаются разобраться в политических проблемах, социальных вопросах и собственной сексуальности. И чем дальше они болтали, тем больше она поражалась, до какой же степени он темный.

Она и влекла, и раздражала его. Ему не хотелось, чтобы она поняла, кто он такой. Правда, ей, кажется, и в голову не приходило в чем-то его подозревать; она лишь поражалась, до какой степени он не ориентируется в самых насущных вопросах современности.

— Послушай, — не выдержал он как-то. — Я же новичок. Об этом вашем Движении узнал совсем недавно.

— У тебя когда-нибудь была работа?

— А то как же? Я в банке работал, представь себе, — без запинки солгал он. — Правда, мне там с самого начала жутко не нравилось, вот я и послал их к черту и пустился в свободное плавание. Решил заняться чем-нибудь стоящим, понимаешь?

— И при этом сам толком не знаешь, во что впутываешься, верно?

— Но очень хочу узнать, — буркнул он угрюмо. И отвернулся, поскольку знал, что в глазах Диди сейчас вспыхнет сочувствие. Ее-то он давно раскусил. — Я и в самом деле хочу участвовать в Движении.

— Ну что ж, в этом я могу тебе помочь.

— Спасибо, — мрачно проговорил он. — Так я буду нравиться тебе немного больше, да?

— Больше, чем когда?

— Чем раньше.

— О! — удивленно протянула она. — Да ты мне и так очень нравишься.

Когда они встретились на следующий день, Диди приступила к его идеологическому образованию. А на следующей неделе она пустила его в свою квартиру и в свою постель. Ему пришлось проявить некоторую изворотливость, чтобы она не заметила его револьвера. Однако через несколько дней он расслабился: сунул пушку за пояс брюк, когда одевался.

— Что это?!

— Это? Знаешь, может, ты подумаешь, что я псих, но как-то раз меня ограбили на улице — это было чертовски неприятно…

В ужасе она тыкала пальцем в его короткоствольный револьвер 38-го калибра:

— Зачем тебе такая пушка? Такие пушки только полицейские свиньи носят!

Быть может, следовало и дальше морочить ей голову, но он больше не мог ей врать.

— Я… Видишь ли, Диди… В общем, так получилось, что я и есть эта самая полицейская свинья…

В ту же секунду она энергично двинула его в зубы, так что он от неожиданности едва устоял на ногах, а потом бросилась на постель и зарыдала, как самая обыкновенная девочка из хорошей семьи. Последовали упреки, подозрения, признания и клятвы в вечной любви, и в конце концов они решили не разрывать отношений. А Диди к тому же дала тайный обет — хотя долго хранить тайны она не умела, — она приложит все усилия, чтобы наставить полицейскую свинью на путь истинный.

Лонгмэн

Лонгмэн никак не мог взять в толк, зачем нужна такая точность? Зачем требовать, чтобы деньги доставили с точностью до минуты. И он с самого начала резко возражал против убийства пассажиров за просрочку.

— Наши угрозы должны быть правдоподобными, — убеждал его Райдер. — В ту секунду, когда они поймут, что мы не приведем угрозу в исполнение, нам крышка. Мы установим жесткие сроки, потом убьем одного или двоих — и докажем, что нас надо принимать всерьез.

Все это звучало логично, но от этого не становилось менее ужасным. Временами Лонгмэну казалось, что Райдер — это машина, полностью лишенная страстей и эмоций. Однако он не всегда кидался в крайности. Например, в вопросе о размере выкупа он оказался более сдержанным, чем сам Лонгмэн, который настаивал, что требовать нужно пять миллионов, не меньше.

— Слишком много, — возражал Райдер. — Они могут не согласиться. А миллион — это сумма, которую обычный человек в состоянии себе представить, понять, допустить.

— Все это пустые догадки. Ты же не знаешь наверняка — а вдруг они заплатили бы? Получится, что мы упустили неслабый куш.

Райдер одобрительно улыбнулся — для Лонгмэна это был настоящий подарок, — но остался непреклонен:

— Не надо лишнего риска. Ты и так выйдешь из туннеля с четырьмя сотнями кусков — и никаких налогов. Неплохие бабки для безработного.

Решение было принято, но у Лонгмэна остался от этого разговора неприятный осадок. Конечно, для Райдера деньги немного значат. Конечно, сама операция, все эти волнения, роль лидера — все это было важнее. Взять хоть прошлое Райдера — неужели такой человек подставлял себя под пули только ради денег? Наверняка им двигали другие, более существенные мотивы.

Закупая снаряжение, Райдер не скупился. Он покупал все сам и даже не считал нужным обсуждать с Лонгмэном, как они впоследствии поделят эти расходы. Лонгмэн знал, что четыре автомата стоят немалых денег. А еще ведь боеприпасы, пистолеты, гранаты, специальные пояса, в которых они спрячут деньги… А это причудливое приспособление, которое он сконструировал под наблюдением Райдера и которое они между собой прозвали «Уловка»?