Перпендикулярный мир

Впрочем, серьезный разговор начался сам собой, без всяких усилий с обоих сторон.

Маша заставляла Ивана после обеда спать, часа три, не меньше. Чтобы плавно переварилась пища, которую он употребил до этого. Что полностью соответствовало рекомендациям врачей.

Иван, собственно, не возражал, — но на третий день дневной сон настолько выбил его из колеи, что вечером он никак не пожелал опять укладываться в постель.

— Что ты ко мне привязалась, спать да спать, — сказал он Маше, — что я тебе, смертельно больной что ли?.. Да не хочу я спать. Не хочу и не буду.

Между тем шел уже двенадцатый час ночи. Маша, которая весь вечер училась вязать спицами, и у которой мало того, что ничего не получалось, и выходил какой-то комок из ниток, но и эти нитки все время путались, превращаясь в узлы, — обрадовалась.

— Ну, тогда пойдем гулять, — сказала она, думая, что прогулка навеет на Ивана долгожданный целебный сон.

Она взяли в сенях фонарики, и вышли на улицу…

Была ночь.

Как бы сказать поточнее… Была звездная ночь. Была тихая теплая звездная ночь, без невидимых облаков сверху.

Зато сверху, как никогда, наверное, до этой ночи, было понатыкано всяких звезд и созвездий, — прямо какая-то мешанина из них. И ни одна не мешала другой как-то существовать… Не обратить на них внимания, не было никакой возможности. Потому что, это было единственное в мире, что светилось, и мириадами светлячков, освещало землю. Вернее, совершенно не освещало, но — светилось.

Кроме фонариков Миши и Ивана, конечно.

— Тебе нравится Роза? — спросила Маша.

— Я тебе не девчонка, — рассердился Иван, — это вы языком треплите, как помелом: нравится, — не нравится… Со мной на эти темы больше не разговаривай.

— Я с тобой никогда и не разговаривала об этом, — первый раз спросила. Мне она понравилась… Тебе сказать ничего нельзя.

Маше стало обидно, и она захотела заплакать. Но как-то не до конца, так что на полдороге остановилась.

— Ты знаешь, Ванечка, — сказала она как-то жалобно, — я всем приношу несчастье… Все вокруг меня становятся нервные, раздражительные, — и со всеми, со временем, происходит что-нибудь плохое… Я не знаю, что делать.

— С чего ты взяла? — пробасил в темноте Иван. — Такую ерунду?

— Это не ерунда, — вздохнула Маша, — это то, что есть на самом деле… Миша второй раз уже пропадает, ты — заболел, полковника ранило, шахта взорвалась… Все на грани какого-то смертоубийства. То чуть ниже этой грани, то чуть выше. И все из-за меня.

— Опять? — грозно спросил Иван.

— Не опять… — горестно сказала Маша, — а так и есть. Мне, кроме тебя, не с кем посоветоваться. Я так боюсь… Себя… Во мне что-то есть, Ванечка, я чувствую. Что-то разрушающее, что-то несущее всем горе, что-то, из-за чего всем становится плохо… Ты думаешь, я понимаю, что происходит? Я совсем ничего не понимаю. Совсем ничего… Вот взять то, что случилось в поезде, после чего ты заболел. Что там произошло, — я совсем ничего не понимаю. Я все время думаю об этом, — я стала какая-то другая, будто бы совсем не я. Тогда… Я понимаю: стресс от опасности, он что-то мобилизует в человеке, какие-то его внутренние резервы. Когда все чувства обостряются… Но не до такой же степени, — я тогда была сама не своя… Я тебе открою тайну, только ты ее никогда и ни кому не говори, дай мне честное слово.

— Маш…

— Нет, ты дай мне честное слово, что никогда никому ее не скажешь.

— Ну, даю.

— Я тебе верю… Так вот, когда те бандиты ворвались к нам в купе, я вдруг почувствовала себя иначе. Нормально бы испугаться, выложить им все вещи, делать то, что они говорят. Чтобы остаться в живых… Я так бы была счастлива, если бы это произошло со мной. Но я не испугалась. Наоборот… Вдруг поняла, что я, вроде, как воспитательница в детском саду, и ко мне подошли мои маленькие воспитанники, глупые и несмышленые, зла то толком никогда не видавшие, не умеющие это зло делать… Так, детский сад какой-то, на самом деле… Вот видишь…

Маша замолчала, молчал и Иван.

— Не перебивай, — сказала Маша. — Ты думаешь, я на них набросилась?.. Нет, я их воспитывала, я им преподала урок, я их мило журила. Совсем не рассердилась на них, мне было жаль только, что они так неумелы и так беспомощны… Я сожалела, что ни в одном из них нет таланта, заниматься тем делом, которым они вдруг решили заняться. Потому что это дело, — не их дело… Все, что случилось там, было лишь сожаление от того, что я встретилось с бездарностью. Потому что в любом занятии нужно стремиться к совершенству… Понимаешь, на меня вдруг что-то нашло… Ты заболел из-за меня. Я это знаю… Не возражай мне.

Иван не возражал, он — слушал.

— Но самое страшное не это, — сказала обреченно Маша. — Самое страшное в другом. Самое страшное в том, что быть их воспитательницей, — понравилось мне…

Меня, в воспоминаниях, все время тянет к этому месту, когда со мной что-то начало происходить, и вспоминая, я словно бы заново начинаю проходить тот путь… Это, словно бездонная прорва во вселенной, которая засасывает в себя… Когда я приближаюсь к этому моменту, я приближаюсь к этой прорве, — она тогда начинает притягивать, тащить, как магнитом. У меня есть силы вырваться, — я вырываюсь, конечно… Но меня все время тянет к этому воспоминанию. Это как попробовать не думать о белой обезьяне. Чем больше я говорю себе, что не должна об этом думать, тем больше меня тянет об этом думать, — тем непреодолимее становится это желание…

У меня уже нет сил сопротивляться. Все происходит как-то само собой, — стоит мне ненадолго отвлечься, задуматься о чем-нибудь, как внутри возникает наше купе, я вспоминаю, как услышала выстрелы, когда поезд остановился, и испугалась, как во мне все подобралось, потому что я подумала, что выхода нет. Что нет никакого спасения, и мы с тобой оказались в ловушке.

Тогда я поняла, что должна спасти тебя, любой ценой, чего бы мне это не стоило… Это был мой первый и единственный испуг.

Я не думала о себе, со мной ничего не могло случиться. Плохого. Я не то чтобы это знала, это было, как само собой разумеющееся. Понимаешь?.. Когда они ворвались в вагон, и мы услышали их голоса, — во мне была просто растерянность, ничего больше. Словно, какая-то паника. Будто бы можно было спастись, и способов было несколько, и нужно было выбрать, — но времени оставалось мало, чтобы как следует подумать, и выбрать… А когда открылась дверь купе, — все это исчезло. Как только открылась дверь, и я увидела то лицо, — мне даже смешно стало, что я на пустом месте, из-за ерунды такой, напридумала столько сложностей, и что-то там даже собиралась выбирать. И не знала, как мне лучше спасти тебя.

Тогда я вдруг поняла, что все это, — детский сад.

И тогда я — убила…

Хотя могла не убивать. Это была прихоть. Какое-то любопытство: как бывает, когда кого-то убиваешь?.. Какие при этом переживаешь эмоции и какой адреналин приходит к тебе?.. Какой заряд бодрости получаешь. Просто ради любопытства, — понимаешь?..

Я никогда никого не убивала, Ванечка, — никогда и никого… Когда убила, в этот первый раз, — со мной ничего не случилось. Ровным счетом ничего.

Я не сошла с ума, не испытала шок, не было никакого эмоционального потрясения, и никакого адреналина. В фильмах вампиры испытывают необыкновенный кайф, когда пьют чью-то кровь, — поднимают морду кверху и ревут. От наслаждения.

У меня, к счастью, не было наслаждения. Но не было ничего другого, — я просто давала урок… Как строгая, но справедливая воспитательница. И не столько им, не им, этим беспомощным мужичкам, потерявшим голову от жадности. Сколько себе.

Я. Сама. Себе. Давала. Урок.

Так я понимаю это теперь.

И знаю: в любой момент я могу повторить это снова. Легче и с меньшими усилиями, более изящно, — что ли. Словно бы прошла какую-то дорогу, перешла через что-то, — и теперь знаю ее, эту дорогу… Как на ней через это что-то, перешагивать.

Я сама себя боюсь.

Потому что так не должно быть… Ведь так не должно быть, Ванечка? Да?