Фонарщик

— Я знакома с произведениями мсье Дюма, — ответила она. — Я готовилась поступать в женский монастырь Святого Людовика. Некоторые сестры приехали из Франции, и в библиотеке было очень много французских книг.

— И ваше мнение об этих творениях?

— Глупости, — поморщилась она.

Опять вмешался заинтригованный Канэван:

— Вы готовились поступать в монастырь, Эвелина? Но не стали послушницей?

— Я была недостойна.

— Значит, ваша семья была религиозной? Если отправила вас в монастырь?

— Она не отправляла меня туда. Я сама отправила себя.

— Значит, до последнего времени вы были глубоко религиозны?

Она кивнула:

— Вернувшись в Эдинбург, я какое-то время ходила в церковь Святого Патрика.

Канэван тоже кивнул. Возможно, он видел ее там, хотя воспоминания были очень смутными.

— Монахини пытались как-то дисциплинировать ваше воображение? — спросил Макнайт.

— Женщины часто поступают вопреки своей природе, — осторожно сказала она, как будто цитируя какого-то влиятельного мыслителя, — и им же лучше, если за их желаниями будут следить и при необходимости ограничивать.

Макнайт фыркнул.

— Это вам сказали монахини?

— Нет, не монахини.

— А кто?

Она не ответила.

— Вы помните день отъезда из приюта? — спросил Макнайт. — Вас забрала ваша семья?

— Я говорила вам, что не помню этого. — Эвелина заметно напряглась, и Канэван забеспокоился, что профессор с просчитанной безжалостностью снова вступит в чувствительную сферу.

— Могу я спросить, обращались ли с вами в приюте дурно?

Она как-то непонятно покачала головой.

— Вас заставляли что-нибудь делать?

— Я… не совсем понимаю, что вы имеете в виду.

— Чистить дымоходы? Работать на хлопкопрядильной фабрике? Выгребать сточные канавы? Что-нибудь в этом роде?

— Нет.

— Вы помните по тем временам какого-нибудь фонарщика?

— Нет, — сказала она, сцепив пальцы.

— Вы согласны с тем, что в вашей памяти между приютом и Ирландией некоторый провал?

— У любого в памяти бывают провалы, — ответила она и впервые с вызовом посмотрела на Макнайта. — Разве у вас в памяти не бывает провалов?

— Ладно… — сказал Макнайт и, как бы ужаленный точным ответом, ненадолго замолчал.

Заговорил стоявший возле него Канэван:

— Никто не может помнить всего, Эвелина. И мы здесь не для того, чтобы причинить вам боль. Когда мы узнали о ваших видениях, нам просто захотелось с вами поговорить. Кое-какие детали этой истории странным образом соотносятся друг с другом, и, судя по всему, нас призвали, чтобы мы добрались до первоисточника.

— Ce Grand Trompeur? — подсказала она, глядя на него.

Макнайт навострил уши.

— Да. Вы знаете этот термин, Эвелина?

— Я же говорила, у сестер были французские книги.

— И у них в библиотеке были «Размышления» Декарта?

— Вроде… кажется, да.

Макнайт затянулся.

— Вы знаете о Евангелии от Иоанна, глава восьмая, стих сорок четвертый?

— Это нашли в теле полковника Маниока.

— Вы не видели, как страницу засовывали в череп?

— Было темно, и стоял туман.

— Но все-таки это сон.

— Да, сон. — Она подняла глаза, словно готовясь к очередной атаке.

— У вас есть какие-нибудь предположения, почему его выкопали?

— Нет.

— Почему назвали человекоубийцей?

— Нет.

— Почему Эйнсли заклеймили Великим Обманщиком?

— Нет, — отрезала она. — Я также не знаю, почему профессора Смитона назвали гонителем невинных. Вы ждете от меня слишком многого, задавая такие вопросы.

Наступила тишина, такая, что можно было слышать, как поднимаются брови Макнайта.

— Гонитель невинных, Эвелина? — в недоумении спросил он. — Мы не знали об этом.

Она смущенно отвернулась.

— Это… это было написано по-латински на стене церкви возле тела Смитона. Я уже сообщила полиции.

— Innocentium persecutor, — прошептал Макнайт и заметил, что Эвелина, почти не сдерживаясь, вздрогнула. — Это, разумеется, вам ни о чем не говорит.

— Ни о чем, — торопливо подтвердила она.

— В противном случае вы бы, несомненно, сказали нам.

— Не вижу причин вам лгать.

Макнайт посмотрел на нее и, кажется, решил, что тоже может быть упрямым.

— Прекрасно, — вздохнул он и встал. — Тогда, боюсь, мы слишком злоупотребили вашим гостеприимством. Вы дали нам обильную пищу для размышлений, и ваша информация, поверьте, наверняка поможет нам в ближайшее время определить направление дальнейших поисков.

Выражение лица Эвелины вдруг резко изменилось, как будто с него сдернули покрывало.

— Вы уходите? — хрипло спросила она.

— Если вы не видите причины, по которой нам следует остаться.

— Но… ваши… ваши вопросы. — Она вскочила. Ее затравленный взгляд раздирал сердце. — Этого мало.

— На данной стадии нам больше нечего спросить.

— Но вы вернетесь?

— Если сможем помочь, непременно, — слабо улыбнулся профессор. — При условии, что вы будете в настроении принять нас, разумеется.

— Но… но я помогла? Или нет?

— Конечно.

— И у вас есть шанс добиться успеха?

— Разумеется, мы надеемся на успех.

— И вы сообщите, если что-нибудь обнаружите?

— Как и вы сообщите нам?

— Как и я… да, конечно.

Но она казалась такой несчастной, что Канэвану было трудно уходить; больше всего ему хотелось остаться в этой комнате, дать ей чувство уверенности, ощущение ясности — чего угодно. Но расстроенная девушка не отрываясь смотрела на Макнайта и даже не замечала ирландца.

— Это ваша кукла, Эвелина? — спросил профессор.

Бросив прощальный взгляд на полки, он заметил между книгами неуместную здесь тряпичную куклу.

— Нет, не моя, — сказала она, как будто ее уличили в чем-то постыдном. — Внизу живет семья, и я время от времени делаю для них игрушки.

— Весьма искусно.

Куклу можно было выставлять на витрину магазина.

— Я все делаю, — торопливо сказала она. — Ситечки для чая, подставки для чайников, шью. Нужно много работать и все время чем-нибудь заниматься.

— Весьма практично. Но может быть, это тоже портит?

Она явно встревожилась:

— Что вы имеете в виду?

— Ведь ребенок может наделить куклу жизнью.

— Н-не… надеюсь, нет.

— Но она так похожа на живую.

— Это всего лишь тряпки, — твердо сказала она.

— Которые, увы, никогда не станут чем-то большим, — согласился Макнайт, выходя из комнаты.

— Я должен выразить вам свое несогласие, — сказал Канэван, когда они ступили на скользкую после дождя мостовую.

— Это нотация? — уточнил Макнайт с патологическим, как показалось Канэвану, удовольствием.

— Мне думается, вы были излишне жестким с ней.

— Согласен, я был жестким.

— Тогда я должен добавить, что, к моему прискорбию, вам, кажется, ни капельки не стыдно.

— Глупости, дружище, — сказал Макнайт, снова раскуривая трубку. — Вы заметили ее отчаяние, когда я сообщил, что мы уходим?

— Естественная реакция, я бы сказал. Столько вопросов и ни одного ответа.

Макнайт задул спичку.

— Нет, — сказал он. — Правда заключается в следующем: она хотела, чтобы мы были жесткими и бесцеремонными. Мы и нужны ей для того, чтобы истрепать ее; если угодно — подстегнуть откровение, разрушающее ее изнутри.

— Вы как будто думаете, что она действительно сыграла какую-то роль в убийствах, — фыркнул Канэван.

— О, я в этом не сомневаюсь.

— Вот как? И что же такого она сказала, чем именно навлекла на себя такие обвинения?

— Все.

— Все?

— Вы ее слышали.

По возмущенный ирландец не мог удержаться от расспросов.

— Чего вы хотите? Привести агнца на заклание?

— Привести ее к правде, а все остальное она сделает сама.

— Она ранима, прошу вас не забывать об этом.

— Переменчива, — согласился Макнайт. — Вы обратили внимание, как она все время теребила манжеты? Подозреваю, старалась скрыть шрамы, оставшиеся после попытки самоубийства.