Венецианский эликсир

Он сажает ее в дилижанс, который должен отвезти ее в Дувр. Глядя вслед экипажу, он удерживается от того, чтобы ринуться за ним вдогонку. Вернувшись в парк и пропустив еще один стаканчик пива в торговой палатке, он понимает, что не засунул ей в перчатку любовное письмо, не говорил о возможных встречах в будущем и даже не дал на дорогу сладостей, словно, уехав, она переставала существовать и потому не нуждалась в еде.

Когда ее экипаж скрывается за углом, Валентин говорит себе, что не поедет за ней, в Венецию, со слезами на глазах. Нет, Валентин Грейтрейкс так не поступит. Расстегнув брюки, он облегчается в темном углу парка, приговаривая, что память о Мимосине растает, как этот снег по весне.

На следующий день, забираясь в экипаж, отправляющийся в Дувр, Валентин спотыкается на подножке.

Часть третья

На Рождество он оставил меня одну, представляете?

На Рождество, когда другие девочки надевают муфты и лакомятся гусем со сливами и яблоками в лучших заведениях города. Мне пришлось кушать в школе в одиночестве, если не считать хозяйку заведения. Она проявила слабость и отпустила слуг по домам праздновать Рождество, потому нам пришлось есть холодную нарезку. Когда оказалось, что горячего пудинга не будет, потому что на кухне нет огня, у меня случился небольшой припадок.

Дядя Валентин приехал повидаться со мной на следующий день. Ему пришлось идти рядом с каретой, потому что ему не нашлось места в ней из-за горы подарков. Я благосклонно приняла его у себя в спальне. Я не покидала постель с предыдущего вечера и собиралась пробыть в ней еще какое-то время, пытаясь успокоить начавшееся расстройство желудка, которое можно было смягчить лишь всякими лакомствами с трюфелями и кремом.

Я сказала ему сладким голосом:

— Надеюсь, ты хорошо провел Рождество, дядя Валентин.

Я попросила его распаковать подарки, потому что ощущала большую слабость. Когда он отправился на поиски ножа для лент, я бросилась обшаривать его карманы, в которых всегда можно было найти что-нибудь ценное.

Я спрятала несколько мелких монет, которые ему навряд ли пригодились бы, в рукаве ночной сорочки. И тут я обнаружила нечто очень интересное — большой лист бумаги, на котором было отпечатано:

Валентин Грейтрейкс и Мимосина Дольчецца,

Лондон, 15 декабря 1785 года.

Отпечатано на льду.

Что это за имя такое, Мимосина Дольчецца?

Несчастный глупец! Он по уши влюблен, и эта болезнь явно в запущенной форме.

Когда я услышала его шаги на лестнице, то тут же юркнула назад под одеяло.

Я поняла по выражению его лица, что внизу он успел пообщаться с директрисой и теперь в курсе того, что я натворила в зале.

Я тут же начала лить крокодиловы слезы, и перед уходом он дал мне вдвое больше денег, чем обычно. Мою спальню задрапировали модными платьями и шляпками, которые он мне подарил.

Без сомнения, он пошел на встречу с этой Мимосиной Дольчеццой.

Которая лишила меня достойного рождественского ужина.

Даже папа не поступил бы так со мной.

Венеция, 1769 год

То, как их планы на мой счет совпали с тем, чего хотела я, казалось очень странным. Мои, по сравнению с их сложными построениями, были простой забавой.

По всей видимости, мой актерский талант остался незамеченным не только в стенах монастыря, но и за его пределами. То же самое касается моей внешности, которая так сильно действовала на мужчин, которые меня окружали. Некоторые не могли на меня смотреть. Другие не могли оторвать от меня взгляд. Я неподвижно лежала в ванне, глядя на угасающее пламя в камине и гадая, позволят ли они мне замерзнуть до смерти в этом сосуде.

Один из мужчин заметил:

— Ее кожа имеет здоровый блеск.

Его товарищ отозвался:

— Она достаточно хорошо сложена для наших целей.

По всей видимости, они хотели продержать меня в ароматической воде, пока я не выслушаю их всех и не соглашусь принять их предложение не то что с неохотой, но с радостью. А если бы я отказалась, я не сомневаюсь, что они не раздумывая засунули бы мою голову под воду и держали бы там, пока я не согласилась бы или не захлебнулась. Для родителей я уже была мертва. Я обвела комнату взглядом, пытаясь увидеть хотя бы одно сопереживающее лицо. Не увидела. Никакого сочувствия к моей проблеме, уважения к моей наготе или заботы о моем физическом и душевном здоровье. Вместо этого я увидела холодное любопытство и высокомерное нетерпение.

Один из них сказал:

— Господа, приступим.

Сначала они проверили, насколько чисто я говорю по-итальянски. Несмотря на то что я стучала зубами от холода, мне удалось удержаться от ответов на венецианском диалекте. Мне дали чашку с горячим напитком, пахнущим цитрусами и корицей. Потом они проверили мой французский. Я его немного подзабыла, потому что в монастыре не с кем было на нем разговаривать. В любом случае за то время, что я провела взаперти в келье, я чуть не разучилась говорить. Казалось, их удовлетворили мои ответы, какими бы сбивчивыми они ни были. Они заставили меня пропеть несколько нот. Мужчина, который, по-видимому, был у них главный, повернулся к остальным.

— Монахини были правы. У нее приятный голос. Его можно поставить.

Лежа в холодной воде, я чувствовала, как все мои ощущения замирают. Мне уже было почти все равно, чем это кончится. Я отвечала механически, словно кукла. Но где-то на задворках сознания билась мысль: если бы они хотели просто убить меня, то им бы не было нужды проверять мои языковые способности.

Они спросили меня о моем преступлении. Они хотели знать все подробности того, что я чувствовала по этому поводу. Я не придумала ничего лучше, чем правдиво отвечать на их вопросы. Я сказала, что мне очень жаль того, что случилось. Но я сказала, что сделала именно то, что мне следовало, чтоб защитить жизнь. Я добавила, что буквально умирала взаперти.

— Любая монахиня страдает, как настоящий мученик. Если она умирает, то, несомненно, отправляется на небеса, что, впрочем, и есть ее главное желание. Она может провести первую брачную ночь с Богом. Уверяю вас, она всегда в предвкушении этого.

Я услышала, как один из мужчин шепнул другому:

— В ней есть варварство, от которого содрогнулся бы даже дьявол.

Другой ответил:

— Ну, это нам на руку, не так ли?

Наконец они сказали мне, чего от меня хотят. Я такого не ожидала. В обмен на жизнь, которая могла быть отобрана в любой момент с такой же легкостью, с какой разламывается соломинка, они хотели, чтобы я стала актрисой. Мне нашли место в труппе, прикрепленной к театру в Сан-Луке. Эта труппа вскорости отправлялась в турне по Европе, и я должна была поехать с ними.